Хлеб сатирика - Мануил Семенов

После победы он долго служил в Германии, а потом его перевели в Киев. Вчера он приехал по вызову в Москву, вечером основательно поволновался на докладе у начальника, и глубокой ночью с ним случился удар. Прямо из гостиницы его привезли в Сокольники. Генерал ни на что не жаловался и только трудно дышал, бессильно положив свои большие руки поверх одеяла.

Электрокардиограмма показала угрожающий упадок деятельности сердца. Больному ввели камфару и дали капли, обложили ноги грелками, принесли кислородную подушку. К утру генералу стало лучше, и он заснул.

Наташка ничего этого не знала.

Как и в прошлый раз, она проснулась от того, что кто-то прикоснулся к ее плечу. Это была няня. Она молча сунула Наташке термометр и вышла. Потом принесла витаминный сок в маленьком стаканчике, баночку простокваши и теплой воды, чтобы Наташка могла почистить зубы. Хотя в боксе и без того было чисто, няня вооружилась щеткой и стала мести пол.

Лежа в кровати, Наташка молча следила за няней. Сегодня она была какая-то необычная: не разговаривала с Наташкой, не шутила с ней. Уж не провинилась ли она в чем-нибудь перед няней? — подумала Наташка. Но, припомнив весь вчерашний день, она убедилась, что вела себя примерно. И тогда она решила схитрить.

— С добрым утром, нянечка! — сказала Наташка.

Хитрость удалась. Няня улыбнулась, подошла к кровати, потрепала Наташку по щеке и, вынув из-под рубашки термометр, промолвила:

— Я тебя позабыла поздравить с добрым утром! Ты уж извини меня, дорогая.

С термометром в руках няня вышла из бокса. В коридоре в это утро тоже было тихо, и няни и сестры не собирались, как обычно, у столика, стоявшего напротив Наташкиного бокса.

— Ну, как там шестнадцатый? — вдруг услышала Наташка.

— Спит еще, но очень слаб. В лице кровинки нет, — ответил чей-то голос.

И Наташка поняла, что в больнице что-то случилось.

Тревожное настроение передалось и ей. И когда в полдень опять пришла мама, то Наташка отвечала на ее вопросы рассеянно и даже не очень сильно обрадовалась купленной мамой большой целлулоидной обезьянке.

Во время вечернего обхода профессор с бородой и в очках, которого няня назвала башковитым, несколько раз сказал дежурному врачу:

— Не спускайте глаз с шестнадцатого. Укройте его потеплее и чаще проветривайте бокс. Воздух и покой, абсолютный покой!

После ужина Наташка приподняла занавеску, постучала в стекло и спросила тетю Дашу, что такое Шестнадцатый. Тетя Даша сказала, что это дядя, который очень болен и лежит в шестнадцатом боксе, что его не надо беспокоить и лучше будет, если они сегодня пораньше улягутся спать. Наташка согласилась, и они обе потушили свет.

На другой день няня первая сказала Наташке «С добрым утром!», сравнила ее косички с двумя беличьими хвостиками, сказала, что вообще смуглый цвет кожи, как у Наташки, сейчас в моде и под конец, прибирая комнату, даже промурлыкала какую-то песенку.

У столика в коридоре стало по-прежнему людно, и Наташка опять услышала имя Мишки-эвакуатора. Шестнадцатому стало лучше, и жизнь больницы вошла в обычную колею.

Когда в полдень пришла мама, то Наташка попросила принести ей календарь, чистой бумаги, карандаш и ножницы, чтобы она могла рисовать картинки и вырезать их.

Мама приезжала каждый день и подолгу простаивала у Наташкиного окна. Ее перестали пускать в калитку, и теперь она перебиралась через низенький забор, пользуясь сугробом, как мостиком. Она научилась разговаривать так громко, что Наташка ее отлично слышала. Правда, когда мама возвращалась в метро из Сокольников и спрашивала, сколько сейчас времени, то даже в соседнем вагоне люди невольно смотрели на часы. Дома она тоже разговаривала громко и «отходила» лишь только к вечеру.

Наташка поправлялась на глазах. Не от болезни, — болезнь ее улетучилась в первые же дни. Строгий больничный режим благотворно сказывался на всем организме Наташки: щеки ее налились румянцем, исчезли темные полоски под глазами. Дома она не высыпалась, — здесь же ей волей-неволей приходилось спать по десять часов в сутки. Дома Наташка жаловалась на отсутствие аппетита, а в больнице каждый раз с нетерпением ждала, когда принесут обед или ужин. Худенькая до того, что у нее можно было свободно пересчитать ребра, она стала толстеть.

Жизнь в больнице была полна открытий. Наташка обнаружила, например, что если каждый день утром и вечером чистить зубы, то они становятся такими белыми, как натертый до блеска мраморный умывальник. Она узнала, что если смочить ленты водой и, посушив немного на теплой батарее, потом долго протаскивать туда и сюда через никелевую дужку кровати, то ленты становятся такими гладкими, как будто по ним водили горячим утюгом. По утрам, встав с постели, Наташка спешила прибрать кровать, привести все в порядок на умывальнике, столе и подоконнике, где с вечера оставались игрушки, чтобы, когда придет няня, услышать от нее много раз повторявшийся вопрос:

— Что-то у тебя с утра так нарядно, Наташа. Не гостей ли ждешь сегодня?

За несколько дней в жизни Наташки произошли большие перемены. Проснувшись однажды утром, она приподняла занавеску, чтобы поздороваться с тетей Дашей, и сразу опустила ее: на кровати лежал незнакомый мужчина. Оказалось, что тетю Дашу выписали из больницы, а в ее бокс перевели генерала. Ему стало совсем лучше, он вставал с постели, ходил, и было решено поместить генерала в более светлую комнату. Когда уже Наташка позавтракала, приподнялась занавеска со стороны генерала. Он заглянул в Наташкину комнату и задал тот же вопрос, что и тетя Даша:

— Как тебя зовут, девочка?

— Наташа.

— А меня дядя Тима. Будем знакомы.

И они познакомились.

Теперь Наташка часами разговаривала с дядей Тимой. Он рассказывал ей о Киеве, о Карпатах, о своих дочках, которые уже стали большими и учатся. Лучше Киева у нас нет городов, говорил дядя Тима, и приглашал Наташку летом к себе в гости.

По утрам генерал брился, и Наташка любила смотреть, как он раскрывал продолговатый блестящий ящичек, вынимал оттуда зеркало, бритву, металлический стаканчик, тарелочку и помазок. Нацедив в стаканчик кипятку, дядя Тима долго размешивал мыло, пока в тарелочке во все стороны не поднималась пена, и начинал намыливать бороду и щеки. Тут он становился таким смешным, что Наташка еле-еле удерживалась, чтобы не рассмеяться и не обидеть дядю Тиму.

Побрившись и натерев щеки одеколоном, он всегда поворачивался к Наташке и спрашивал:

— Ну как, Наташа, хорош я?

Наташка улыбалась и радостно кивала головой.

Вскоре дяде Тиме разрешили гулять во дворе больницы, и он часто заменял маму у Наташкиного окна. Он лепил ей из снега лошадок, собак, белых медведей и выстраивал на оконной нише. Потом он накрошил сюда хлеба, и воробьи прилетали клевать крошки. Сначала они боялись Наташку, но потом привыкли и, склонив головку, заглядывали к ней в комнату.

Часто Наташка думала о том, как хорошо бы погулять во дворе вместе с дядей Тимой, можно было бы тогда слепить большую снежную бабу. Но няня сказала, что об этом нечего и думать, так как генерал обыкновенный сердечник, а она, Наташка, — инфекционная.

Вообще няня разбиралась в болезнях не хуже любого профессора. Она то и дело говорила Наташке:

— Ты напрасно бегаешь по боксу без тапочек. Не думай, что ты уже выздоровела. Нормальная температура еще ничего не означает. Возможно, что у тебя вегетативный период болезни. Сейчас все хорошо, а потом вдруг скажется.

Но теперь, после двух недель пребывания в больнице, Наташка не очень доверяла этим предсказаниям: она и сама теперь во многих вещах понимала не меньше няни. Она, например, твердо усвоила, что таблетки надо принимать натощак, что простокваша содействует пищеварению, а тройчатка «сбивает» температуру. Наташка не только научилась правильно держать градусник — это пустяк, но и вполне самостоятельно делала ингаляцию, когда ей доставляли маленький, похожий на примус, переносный аппарат. Вокруг нее то и дело слышалось: «дифтерит», «корь», «норсульфазол», «аскорбиновая кислота», «сульфидин», «астма». Может быть кому-нибудь другому эти слова ничего не говорили, но только не Наташке, она уже научилась ориентироваться в этой специфической терминологии. Наташка также хорошо поняла, что для всех окружающих ее добрых женщин, — нянь, медицинских сестер, самое трудное здесь в больнице не уход за больными, не каждодневная необходимость всюду непрерывно мести и скрести. А еженедельный учет — по субботам у всех у них был совершенно страдальческий вид, когда они, постоянно сбиваясь и начиная все сызнова, подсчитывали одеяла, простыни, графины, стаканы и чайные ложки, салфетки, пододеяльники и скатерти — словом, целую прорву самых различных вещей. По субботам никто из больных не решался обратиться с какой-нибудь просьбой к няням или сестрам. Так поступала и Наташка.