Улыбка Шакти: Роман - Сергей Юрьевич Соловьев

миллионов мужчин облачаются в черный с голубым шафран и уходят из дому, покидая своих жен и детей, и таким вот веселым кочевым братством отправляются на целый месяц в паломничество по святым местам, а потом возвращаются из странствий с сундуками историй и гостинцами для семьи и родственников. Это праздник Айяппана, или, как еще его называют, Айяппы. И вот мы пытаемся припомнить – чей же он сын? Шивы? Третий сын его? Потому что первых двух знаем. А напротив нас баньян растет, а вдали по улочке между мазанок идет женщина в полыхающем красном и зеленом, и он кричит ей на всю деревню: Амала, хэй, Амала, как их сына зовут, ты не помнишь? Какого сына, смеется она, твоего? Не, Амала, сына Шивы и Вишну, того сына, который демона зарубил, демона… черт, как же того демона звали, а, Амала? – и уже сам смеется. А та идет, приближаясь и рассказывая в голос во всю ивановскую эту историю про Айяппана, и заливается от смеха.

Да, великий демон… Черт, и я забыл его имя. Тот, с которым уже никто не мог справиться, сказал, что сокрушить его сможет лишь дитя. Но не обычное, а дитя, рожденное двумя богами мужского пола – Шивой и Вишну. То есть никогда этому не бывать, как он думал. Но они сделали это! Вишну принял облик прекрасной Мохини – иллюзорной богини-обольстительницы, и Шива воспылал к ней, и родили они Айяппана, который и сокрушил демона, и стал потом Параматмой, олицетворяющим гармонию мира. Айяппану поклоняются в основном на юге Индии, к его главному храму в Керале в дни праздника текут миллионы паломников.

И вот сидят они посреди всего этого рабочего развала – инструментов, банок с клеем, краски, ножей, струн, козлиной кожи, подноса с чаем, печенья. Входит девочка, не дочь, другая, странненькая, рослая, с коленями внутрь, в каком-то несуразном платье, больше похожем на выкройку, и заторможенным взглядом уставилась в какую-то точку над нашими головами. Сын старика, не глядя на клавиши, окунает в них ладонь так, будто ловит там скользкую рыбу в воде. Гость, держа на весу крохотный барабан в одной руке, кинулся к нему пальцами другой, и не сосчитать уже, сколько их – то два, то сорок, они трепещут, стелются, взлетают, когтят и, вдруг отшатываясь от себя, возвращаются в обычные пальцы. Сын запевает: Айяппа, Айяппа, – с ударением на последнем. Голос его – сильный, открытый, – казалось, оборачивался то птицей, то ножом, рисовал ночные дороги, где горели костры, всходили и нисходили боги, майя и лила играли в мужчин и женщин. Голова его чуть запрокинута, голос шел из улыбки, как из открытой раны. Было не больно, а невыносимо светло.

Двое мужей. Лотос мира и вселенский лингам. Равновесие и трансгрессия. И демон, сводящий их. Через Мохини, обольщение, майю. Ту, что живет в Вишну. И великий аскет признает себя побежденным. Любовью, влеченьем, иллюзией. И рождается дитя малое, и тигры перед ним мирно лежат с молодыми козами…

Год спустя Тая купила у сына настройщика чудес фисгармонию для своей дочери, учившейся в Гнесинке. Завернула в шаль, обвязала и полетели. В аэропорт вез Шаши, рассказывал, поглядывая на нас в зеркальце, о своем недавнем путешествии, как дни и ночи шел с тысячами паломников по джунглям к храму Айяппы, куда лесники открывают доступ лишь раз в году, как они спали вповалку на обочинах. Мы сидели на заднем сиденье, молча, с фисгармонией и незримой Мохини между нами.

Не было меня в той машине. Мы простились в деревне, она летела в Москву подавать документы на переезд в Испанию. Бог весть, увидимся ли.

Она уже в небе, наверно. А я шел с фонарем вечерними переулками и вспоминал, как возвращались с ней из Индии, летели до Стамбула, где у нее была пересадка в Мадрид и Севилью, а у меня в Мюнхен. Отношения закончены. Сидели в разных рядах. Ночь в иллюминаторе. Слова, мысли – бесчувственны, как под анестезией. Подошел к ней, она полулежала с закрытыми глазами, откинувшись в кресле. Живая посмертная маска. Присел на корточки рядом в проходе. Смотрел на ладонь, на дыханье груди под пледом, на уголок губ. Она не спала. Займите свое место, повторяла, проходя, стюардесса, мы в турбулентной зоне.

А потом в Стамбуле возле какого-то кафе вдруг обнаружили себя тихо покачивающимися в объятьях друг друга. Люди текли, огибая, спеша, а мы все покачивались в этом танце, почти на весу, чуть касаясь губами друг друга. Шли часы, незаметные. Самолет мой давно улетел. И ее, если бы не задержка. Так и остался на столике ею подаренный мне смартфон со всей нашей Индией номеров. Смартфон и две чашки кофе, нетронутых.

#26. Сарасвати

Изгородь, повилика, бегущая по ограде, горный цветок… Где ж это место?

да когда я приколола в волосы розу как делают андалузские девушки или алую мне приколоть да и как он целовал меня под Мавританской стеной и я подумала не все ли равно он или другой и тогда я сказала ему глазами чтобы он снова спросил да и тогда он спросил меня не хочу ли я да сказать да

Да. И горькие апельсины падают на мостовую. И цыгане идут из Индии на заре веков – туда, в Аль-Андалус, в Севилью, где все смешается – римляне, мавры, вестготы, цыгане, Магеллан и Веласкес, Жуан и цирюльник, горькие апельсины… Она – туда, а я здесь.

Можно выдохнуть. И потихоньку возвращаться в себя. Дни я проводил в джунглях, а к вечеру шел в едальню Сарасвати, находившуюся у деревенской площади возле автобусной станции. Жаровня, выходящая на улицу, несколько столов в глубине зала с мятыми обшарпанными стенами, ламповый телевизор, индийские боевики с кровью-любовью. Тая пишет, что уже в Москве, собирает документы для испанского консульства. Присел, заказал жареные кусочки курицы «чикен-65» и ги-досу. Простую, без начинки, на топленом масле. Принесли, свернув, как для меня, этот румяный хрустящий лист в конус. Красиво, светоносная пирамида на зеленом банановом листе. Налил стакан воды из кувшина, бог весть откуда набранной, но местные пьют, значит, можно.

Ел и думал. О Севилье. После развода Тая почти случайно оказалась там, одна, впервые, и как-то сразу сроднилась с этим городом. И по душе он был ей, и по телу – она и в самом деле похожа была на него, и волосы тогда у нее были еще темными. Не раз возвращаясь туда, снимала жилье и уже начала подумывать о переезде. Тем более, что, получив свою долю при разводе, могла там купить небольшой дом. В ту пору мы и встретились. И отправились в Индию.

Обычно досу подают свернутой в рулон. Делают ее из рисовой муки пополам с чечевичной, заливают водой, настаивают, взбивают, ставят в тепло на полдня и пекут, как русские блины, заливая тонким слоем на раскаленный противень. А когда подрумянится, в середину кладут готовую овощную начинку, но можно и без – девственницу, что и заказал. Подают с чатни – соусами в маленьких железных плошках. Сегодня кокосовый и луковый с кари.

И наконец купила. В тихом районе за рекой. Долго длилось. Я хотел помочь, чтобы вместе – выбирать, советоваться, решать. Но как-то все у нас с ней через полуприкрытую дверь. Вроде бы вот мы, вместе, но только здесь, на этом малом пространстве между нашими жизнями, между, а за спиной у каждого – своя. Не в прошлом своя, а сейчас. И оба хотели бы, чтобы не так это было. И делаем шаг, руку протягиваем – то она, то я, но или не вовремя, или не