Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь - Олег Львович Афанасьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С того дня он начал заново, и дело пошло. Он вставал в шесть утра, ехал на автобусе на завод, с семи утра до четырех дня сваривал огромные железные бочки под нефтепродукты. Около пяти возвращался домой, ел и ложился спать. Проснувшись часов в десять, садился писать и писал до трех-четырех ночи. Он совсем никуда не ходил, даже странно было подумать, что могут существовать какие-то удовольствия…
* * *
В ноябре 57-го года, в ознаменование сорокалетия октября вышел указ об амнистии заключенных. Скоро Один за другим вернулись домой Волчок, Ленька Татаркин, Сережка.
Начав писать, Вадим завел что-то вроде дневника, куда заносил всякие мысли и наблюдения. Вот что он записал о возвращении друзей.
«Первым вернулся Вовка Волчок. Он пришел ко мне прямо на завод. Мы очень обрадовались друг другу, расцеловались. Смена кончилась, я искупался, переоделся, поехали ко мне, я еще раз переоделся в парадное, и отправились в ресторан. Волчок наружно мало изменился. Но внутренне…
В лагере, сказал он, меньше чем где бы то ни было возможны сознательность и справедливость. Человек выходит оттуда уверенный, что этих самых сознательности и справедливости где хочешь ищи, ни за что не найдешь. В лагере Волчок непрерывно рос. Для начала дал одному блатному. Принесли на виноградник воду для звена, а блатной один ее присвоил — напился, ноги помыл, остаток на голову вылил. Ну Волчок ему и дал. Потом Волчка под столовой хотели заколоть. Волчок задрал рубашку: «Да коли!» Тогда один из компании Волчка отмазал: «А ты Васю Бычка и Диму Кабачка знаешь?» — «Знаю!» Ну вроде как свой им сделался, угрожали, предупредили, а убивать не стали… Потом талант штукатурный обнаружился, звеньевым назначили над сорока гавриками. Звеньевой — это уже начальство немалое, и еда, и водка, и свобода некоторая. Так как в одиночку Волчок не ел, не пил, начальству своих не продавал, авторитет его рос непрерывно, и если б не амнистия, быть бы ему бригадиром, а это уже и совсем лафа, хотя, конечно, и обязанности немалые.
Еще он говорил о тех, кто держит в руках лагерь. Если десять человек стоят друг за друга железно, то они способны держать в страхе десять тысяч. Все хотят жить, все хотят освободиться, а эти десять ничего ре хотят, ничего не боятся. Отрицалово называются. Отрицают над собой любую власть. Сажают его в карцер, он выходит оттуда, шатается от слабости и все-таки в любую минуту готов снова туда вернуться. Таких очень мало. Другой заявит себя как отрицалово и тут же скатывается в беспредел. Беспредел — тоже проявление духа, но бестолковое: гонор, гомон, в то же время трусость и предательство.
— Вова, насчет отрицалово у тебя не все вяжется. Власть начальства они отрицают, а себе подобных держат в страхе.
— А как иначе быть в лагере свободным? Именно в лагере, в серой толпе. Один способ: запугать толпу.
Волчок рассказывал и рассказывал…
— Да что там! Он отбывал в ненастоящем лагере. Раньше было…
Я услышал, как «воры в законе», запершись в бараке, сами себя поджигают. Как, несмотря на пятидесятиградусный мороз и жуткое безлюдье, бегут из лагерей Крайнего Севера. Как актируются, по три года притворяясь сумасшедшими. Как, чтобы отдохнуть в больничке, глотают гвозди, пуговицы, битое стекло. Была здесь и нелепейшая история о том, как один не хотел идти, на работу и за мошонку пригвоздил себя к нарам, и доски, на которых он сидел, пришлось срывать и сидящего на них виновника через всю зону нести к хирургу в больничку.
— Ты как это все преподносишь, что, предложи нам сейчас на выбор кругосветное путешествие или лагерь, — выбрать надо лагерь, — сказал я.
— А ты как думал? Университет! Никакое образование нельзя считать законченным, если человек хотя бы два года не отсидел в тюряге.
— Все это очень хорошо. Но что ты думаешь делать дальше? — спросил я.
— А ты?
— Скоро разряд сварщика получу. Ну и еще вроде как призвание чувствую, хочу поднатужиться и что-то из себя выжать.
После этого между нами впервые стало нехорошо. Волчок долго молчал, потом снисходительно засмеялся.
— Брось это дело. Плюнь и разотри. Таких я там тоже встречал. Бесполезно! Желающих тысячи, в люди выходят единицы. Давай лучше поступим на следующий год в торговый. Заживем…
— Хрен тюрьма исправит человека?
— Еще чего…
— Не исправит?
— Ни в жизнь!
— И ты опять какого-нибудь мужичка можешь извозить до полусмерти.
Он на меня грозно зарычал:
— Это брось!
Мы долго молчали. Но чувствовали себя как бы обязанными расстаться мирно.
— У тебя кто-нибудь есть? — спросил он.
— Нет.
— А у меня есть. Она заведующая столовой у нас была.
— В лагере?.. Старая, значит.
— Нет. Кажется, одного со мной года. Симпатичная.
— Хорошо ты устроился. Подкармливался…
— Ни грамма! Из-за этого часто голодным оставался. Планерка там или совещание бригадиров и звеньевых. Задержишься. В столовую после этого не иду. Там же знают, что я с ней. Сам понимаешь, когда гаврики не смотрят, что хочешь дадут. Я — нет! Альфонсом никогда не был и не буду. Скоро на ней женюсь. Заберу сюда, и будем жить. И ни в какой торговый я не пойду, и никого ни бить, ни грабить не стану. Так что, Вадим, успокойся.
После этого мои хорошие чувства к Волчку восстановились. По этому поводу — что у нас все-таки много общего — мы и напились».
Примерно через неделю освободился Ленька Татаркин.
«Ленька — сплошное самодовольство. Тоже не пропал! На шофера выучился — в лагере это оказалось возможно. Как вольный ездил по дорогам и даже в многодневные командировки. Его рассказы намного беднее Волчковых. Потому что только о себе. Как врал, выкручивался, оказывался умнее других. Другие у Леньки — мразь, идиоты, сволочи! Все-таки Волчок самый интересный в Красном-городе-Саде. Ограниченный человек если и бывает доволен, то только самим собой».
И вот о Сережке.
«Сережку понять не успели. Мама Маруся умудрилась устроить
