Лев Толстой и жена. Смешной старик со страшными мыслями - Андрей Шляхов

6-й Петр-великан. Огромный, прелестный беби, в чепце, вывертывает локти, куда-то стремится. И жена приходит в восторженное волнение и торопливость, когда его держит; но я ничего не понимаю. Знаю, что физический запас есть большой. А есть ли еще то, для чего нужен запас, — не знаю. От этого я не люблю детей до 2—3 лет — не понимаю».

От описания Лев Николаевич перешел к выводам: «Говорил ли я вам про странное замечание? — спрашивает он тетушку. — Есть два сорта мужчин — охотники и неохотники. Неохотники любят маленьких детей — беби, могут брать в руки; охотники имеют чувство страха, гадливости и жалости к беби. Я не знаю исключения этому правилу. Проверьте своих знакомых».

Завершив работу над «Азбукой», Толстой вернулся к былому замыслу исторического романа эпохи Петра I, но довольно скоро отказался от него навсегда. Не вырисовывалась картина того времени, чужими и непонятными казались персонажи. «До сих пор не работаю, — писал он Николаю Страхову, с которым сдружился, 17 декабря 1872 года. — Обложился книгами о Петре I и его времени; читаю, отмечаю, порываюсь писать и не могу. Но что за эпоха для художника. На что ни взглянешь, все задача, загадка, разгадка которой только возможна поэзией. Весь узел русской жизни сидит тут. Мне даже кажется, что ничего не выйдет из моих приготовлений. Слишком уж долго я примериваюсь и слишком волнуюсь. И я не огорчусь, если ничего не выйдет!»

Лев Николаевич озаботился поисками новых идей. Как раз в то время до России докатилась европейская мода на психологические романы. В этой связи Лев Николаевич вспомнил недавнюю печальную историю, одним из участников которой был его сосед и приятель Бибиков, владелец имения Телятинки, находящегося в трех верстах от Ясной Поляны. Вдовец Бибиков сожительствовал со своей экономкой Анной Пироговой. По воспоминаниям Софьи Андреевны, это была «высокая полная женщина с русским типом и лица и характера, брюнетка с серыми глазами, но некрасивая, хотя очень приятная». Когда Бибиков заявил Анне, что намерен оставить ее и жениться на гувернантке своего сына, несчастная женщина уехала к родным в Тулу. Однако спустя несколько дней она приехала на ближайшую к Телятинкам железнодорожную станцию Ясенки (ныне эта станция называется Щекино), откуда с посыльным отправила Бибикову письмо, которого тот не принял.

«Вы мой убийца, будьте счастливы с ней, если убийцы могут быть счастливы. Если хотите меня видеть, вы можете увидать мое тело на рельсах в Ясенках», — было написано в письме.

4 января 1872 года в семь часов вечера Анна Пирогова бросилась на рельсы под товарный поезд и была им перерезана пополам. Толстой, движимый странным любопытством, ездил смотреть, как ее вскрывали. «Впечатление было ужасное и запало ему глубоко», — вспоминала Софья Андреевна.

Самоубийство Анны Пироговой легло в основу нового романа Толстого. Примечательно, что в первой редакции романа главная героиня носила имя Татьяны.

Софья Андреевна была счастлива — муж начал писать роман, да еще из современной жизни, который, вне всякого сомнения, будет с интересом принят публикой.

После долгого перерыва работалось взахлеб, влет. «Я пишу роман, не имеющий ничего общего с Петром I,— писал Толстой Страхову 11 мая 1873 года. — Пишу уже больше месяца и начерно кончил. Роман этот, именно роман, первый в моей жизни, очень взял меня за душу. Я им увлечен весь». Персонажей по своему обыкновению Лев Николаевич брал из жизни, не забывая и про себя самого, выведенного под именем Левина. Он вспомнил даже о Митрофане Поливанове, несостоявшемся супруге Сони Берс. Именно поливановские черты легли в основу образа Вронского (видимо, сосед Бибиков совершенно не смотрелся на страницах романа в качестве коварного соблазнителя и погубителя). Внешность Анны Карениной Толстой списал с дочери поэта Пушкина Марии Александровны Гартунг, увиденной им в Туле.

Как и «Войну и мира», переписывала новый роман Софья Андреевна. Она радовалась тому, что муж снова занялся полезным для семьи делом, она надеялась, что с началом работы над романом постепенно, сами собой восстановятся былые приязненные отношения между ней и Львом Николаевичем, но надежды так и остались надеждами — погружаясь в творчество, Лев Николаевич все больше отдалялся от семьи.

9 ноября 1873 года от дифтерии умер младший сын Толстых Петя, тот самый «огромный, прелестный беби». «9 ноября, в 9 часов утра, умер мой маленький Петюшка болезнью горла, — писала в дневнике убитая горем мать. — Болел он двое суток, умер тихо. Кормила его год и два с половиной месяца, жил он с 13 июня 1872. Был здоровый, светлый, веселый мальчик. Милый мой, я его слишком любила, и теперь пустота, вчера его хоронили. И я не могу соединить его живого с ним же мертвым; и то и другое мне близко, но как различно это живое, светлое, любящее существо и это мертвое, спокойное, серьезное и холодное. Он был очень ко мне привязан, жалко ли ему было, что я останусь, а он должен меня оставить? »

Лев Николаевич, судя по всему, переживал смерть сына не столь сильно. В день Петиных похорон он писал брату: «На другой день после твоего отъезда, т. е. вчера утром, Петя умер, и нынче его похоронили. Его задушило горло, то, что они называют крупом. Нам это внове и очень тяжело, главное Соне».

И сразу же переходил к типографским новостям и обсуждению предстоящего отъезда в Москву, уделяя этим событиям куда больше внимания, нежели смерти сына: «Вчера же получил письмо из типографии, что 12 выйдет издание. А нынче приехали Дьяковы. Дьяков едет нынче в Москву и оставляет Машу и Софеш у нас. Мне лучше всего бы было ехать в Москву теперь. Соня не останется одна. Если можешь, поедем теперь, т. е. послезавтра, 12. Ты ли заедешь к нам, или съедемся на поезде? Отвечай, как и что?»

Скорее всего ехать в Москву сразу же после похорон сына побуждали Толстого не какие-то срочные дела, а желание вырваться из пропитанной скорбью яснополянской атмосферы. Лев Николаевич не мог видеть заплаканную жену, представляющую собой ходячее напоминание о бренности всего живого. Он бежал в Москву от мыслей о неизбежности смерти, черных мыслей, способных снова ввергнуть его в пучину черной меланхолии. По возвращении в Ясную Поляну Толстой писал Фету: «Это первая смерть за 11 лет в нашей семье, и для жены очень тяжелая. Утешиться можно, что, если бы выбирать одного из нас 8-рых, эта смерть легче всех и для всех; но сердце, и особенно материнское — это удивительное высшее проявление Божества на земле, — не рассуждает, и жена очень горюет».

Ни слова о собственной скорби — только «для жены очень тяжелая» и «жена очень горюет». И это при том, что Лев Николаевич обычно был склонен не скупясь вываливать все свои переживания на друзей и близких. Достаточно вспомнить его слова из письма к Александре Толстой «мужским эгоизмом хотел, чтобы все хоть немного помучались со мною».

20 июня 1874 года, не дожив немного до своего восьмидесятилетия, умерла тетушка Туанет, в последние годы по болезни не выходившая из своей комнаты. Ее смерть вызвала у Толстого смешанное чувство печали и облегчения, так как соседство с больной было ему неприятно. Болезни напоминали о смерти, а с той самой злополучной ночевки в Арзамасе Лев Николаевич всячески старался отгонять от себя подобные мысли. «Она умерла почти старостью, — писал он Александре Толстой, — то есть угасла понемногу и уже года три тому назад перестала для нас существовать, так что (дурное или хорошее это было чувство, я не знаю). Но я избегал ее и не мог без мучительного чувства видеть ее; но теперь, когда она умерла (она умирала медленно, тяжело — точно роды), все мое чувство к ней вернулось еще с большей силой. Она была чудесное существо» .

Проникнуто грустью и письмо к сестре, правда грусть эта имеет эгоистическую подоплеку: «...когда пришла смерть, как лицо ее мертвой просветлилось и просияло, так и воспоминание о ней, и ее недостает — а для меня это разорвалась одна из важных связей с прошедшим. Осталась ты и Сережа».

«Анне Карениной» Толстой отдавал далеко не все силы — часть их тратилась на «педагогику». Внезапно он загорелся идеей создания в Ясной Поляне «педагогического института», под который решил отвести один из двух флигелей и даже оборудовал его мебелью — столами и скамейками. Софья Андреевна была в ужасе от предстоящего нашествия, как она выражалась, «мужиков и семинаристов», но Бог миловал — «студентов» набралась какая-то жалкая дюжина, от чего Лев Николаевич тут же охладел к «институту» и поспешил забыть о нем.

В январе 1875 года первые четырнадцать глав «Анны Карениной» были опубликованы в «Русском вестнике». Публика встретила роман хорошо, даже с восторгом.

«В четырнадцати главах “Анны Карениной”, — писал в “Санкт-Петербургских ведомостях” романист Всеволод Соловьев, — мы нашли именно то, что составляет большую редкость в наше время: мы нашли высокую простоту неподдельного искусства, полноту жизненной правды и тонкое чувство меры, составляющее одно из главнейших оснований художественности произведения и совсем почти затерявшееся в современной литературе».