Записки о французской революции 1848 года - Павел Анненков

Тотчас же Палата приступила к собиранию голосов, сперва посредством вставания и сидения, а потом посредством баллотировки. Последняя большинством 369 голосов против 337 отвергла дозволение преследовать Л<уи> Блана, а стало быть, и заключение палатской комиссии. К удивлению всех при вставании большая часть Правительства, в том числе и министр Кремье, поднялись в пользу Л<уи> Блана, откидывая таким образом всю ответственность за совершенный акт на прокуроров, которым само же оно дозволило его. [На другой день] Скандал был неимоверный!

На другой день Порталис и Ландрен послали свои отставки и в публичном заседании Палаты обвинили как Кремье, так и Исполнительную комиссию в поступке столь же безнравственном, сколько и противном всем правилам управления. Журналы, разумеется, поднялись с криком почти ужаса. Кремье хотел оправдать себя и комиссию какими-то экивоками и тем, что оба имеют право сберегать частное свое мнение, помимо правительственных обязанностей. Теория покрыта было ропотом Палаты… Кремье подал в отставку вслед за прокурорами и был замещен в министерстве Бетмоном, Жюль Фавр, более всех одураченный, последовал его примеру, и все дело Л<уи> Блана окончилось, вероятно, к тайному удовольствию тем, что показало уже до несомненной очевидности несуществования правительства во Франции.

Первый результат этого убеждения, проникнувшего теперь в сознание народа, дали выборы 4-го июня. Вследствие нескольких отставок [предпочтение] [депутатами, вдвойне выбранными] и двойных выборов, Париж с окрестностями должен был избрать 4-го июня 11 новых представителей. Напрасно «National» по-прежнему публиковал лист своих кандидатов [ни одного из них], заверяя публику в их умеренности и благоразумном республиканизме: ни одного из этих имен не попало окончательно в списки представителей. Дело уже шло совсем не об отыскании средней почвы для основания Республики, как в прошлом месяце, при совершенном разложении правительственных элементов, за которым неминуемо следовало разложение самого общества, каждая группа избирателей собиралась около нескольких имен, которые казались ей наиболее способными восстановить или создать какую-нибудь форму правления. Образовался самый чудовищный список представителей, в котором имя Тьерса красовалось рядом с именем Пьера Леру, Виктор Гюго шел об руку с Лагранжем, и Луи Наполеон сталкивался с Прудоном. Один Коссидьер получил голоса всех партий и величался своими 147 тысячами избирателей. Вот этот чудовищный лист, приведший в изумление остальную Францию:

1) Caussidiére – 147 450

2) Moreaux {260} – умеренный – 128889

3) Goudehaux {261} – республик<анец> – 197027

4) Changarnier {262} – (генерал, защищавший Hôtel-de-Ville 16 апреля) – 103 539

5) Tiers – 97394

6) Pierre Leroux – 91345

7) Victor Hugo – 86965

8) Louis Napoléon {263} – 84 420

9) Lagrange {264} (condamné politique) – 78682

10) Boissel {265} – 47094

11) Proudhon – 47094 [285]

Так разрешилась общественная анархия в сфере всеобщего голосования (suffrage universel). Она должна была разрешиться еще кровавым образом на улицах, несколько недель спустя, но это уже относится к следующему месяцу.

Июнь

События этого грозного месяца имеют для современников значение битвы при Лейпциге, при Акциуме, Ватерлооской {266} , всех битв, которые решали на долгое время судьбу и физиономию народов. В этом месяце кончилось существование республики социальной [и возникло существование], самое имя ее предано проклятию, и восстанет ли она когда-нибудь – остается тяжелым, но почти непоколебимым сомнением на сердце всякого, кто пережил эти 30 дней, подобия которым надо искать далеко назад в 15 и 16 столетиях.

Как все это сделалось?

Истинно сказать, я глазам и ушам своим не верил, когда 10 июня, в субботу, при вступлении новых парижских депутатов в Палату [толпы народа], увидал толпу народа на площади de la Concorde, которая ждала с нетерпением прибытия Луи Наполеона. Неистовые крики: «Vive Napoléon III», испускаемые ею ввиду молчаливого войска, охранявшего Собрание и как будто разделявшего страдательно ее увлечение, имели для меня какое-то непонятное значение, словно кабаллистическая фигура, смысл которой известен одному учителю. Откуда взялся этот смешной претендент через три месяца после февральской революции, претендент без права и без генеалогии великих полководцев, даже без того уважения, на которое [имеет право] может рассчитывать человек [честный] несомненных способностей и прямой жизни. И, однакож, три департамента послали Луи Наполеона в Палату, а окрестность Парижа (la banlieu) в% числе 80 т. человек, упрочившая его выбор в самой столице, воодушевлена была почти энтузиазмом к его особе, не считая приверженцев в городе [послав], выставлявших этого Булонского и Страсбургского авантюриста {267} человеком обстоятельств и чуть ли не спасителем отечества. Конечно, раздача денег, подкуп выборов тут играли большую роль, но что бы они могли сделать без наклонности самого народа к блестящему деспотизму, какой обещало им имя претендента. Можно судить о неожиданной политической важности Луи по следующему факту. В это же самое заседание 10 июня министр Трела, во исполнение декрета Собрания, требовавшего серьезных работ и распущения национальных мастерских, просил следующих страшных кредитов и все их получил сполна: 2 м. на железную дорогу от Тура до Нанта – adopté! [286] 12 м. 940000 на пять новых мостов – adopté! 1 м. на департаментские и общинные дороги – adopté! 1 м. на морской канал – adopté! 1 м. на Сенский канал – adopté! и, наконец, 1 м. на Салунский канал – adopté! Этот [огромный] кредит, который [должен] мог иметь огромные последствия, прошел почти незамеченным, а изо всего заседания осталось в памяти народной только следующее происшествие. В конце сеанса Гекерн (Петербургский Дантес {268} ) спросил у военного министра, правда ли, будто один линейный полк вступил в Труа, провозглашая: «Vive Louis-Napoléon!» Министр Каваньяк ответил в сильном волнении, подтверждавшем опасность, что слух этот он считает лживым и клеветническим. «Но, – прибавил он, – je dois dire que je déclare ennemi de la patrie quiconque oserait porter une main sacrilège sur les libertés publiques (tonnerre d'applaudissements). Autant on doit d'estime et d'honneur au citoyen fidèle à son pays, qui en observe les lois, autant nous devons vouer haine, exécration et mépris aux malheureux qui voudraient spéculer sur les souffrances de la patrie. (Les applaudissements redoublent. Tous les représentants se lèvent et crient à plusieurs reprises: vive la République!)» [287] .

Такое значение приобрел вдруг племянник своего дяди, как сказала про него одна забавная карикатура. И если бы волнение бонапартистское ограничилось только толпой, пришедшей к Палате, которую, действительно, и подкупить можно, но оно перешло в недра общества. Слухи разнеслись, что Правительство намерено препятствовать вступлению Бонапарта в Палату. В ту же минуту образовалась народная партия, которая в этом акте видела оскорбление выборов и пошла об руку с другой партией, которая поддерживала Л. Наполеона из ненависти к Национальному собранию. Вместе с тем, около этого имени сгруппировались [все] уже и многие ретроградные партии, поднявшиеся каждая сделать его имя инструментом для собственных замыслов, новым невольным (неразборчиво) в свою пользу. Отсюда объясняется поддержка, которую он получил от Дюма и от журнала «Assemblée Nationale», «Liberté» ввиду филиппизма, от Женуда {269} и от журнала «Gazette de France», «l'Union», ввиду легитимизма. Были и бескорыстные почитатели наполеоновских традиций, были [и очень много], которым нужна была только путаница. [И когда смотрел я на все это] И, таким образом, часто [случалось] приходилось мне спрашивать, смотря на все это бонапартистское движение, самого себя и других: неужели трагедия, начавшаяся в феврале, должна кончиться ярмарочным фарсом?

В этот же день вечером (суббота 10 июня) случилось происшествие, доказавшее в одно время и [бессилие] ничтожество Правительства, и решимость его заменить произволом или coup d'état недостающую ему силу. С самого начала месяца постоянно в семь часов вечера пространство между Porte St. Denis и Porte St. Martin заливалось народом, который густой массой стоял тут, прерывая все сообщение. Главное зерно этих сборищ составляли работники и приверженцы общества des droits de l'homme, которое после падения Comité centralisateur 15 мая приняло управление красными республиканцами и вооружило свои секции почти ввиду Правительства и всего общества, несмотря на то, что президент его, кажется, Вулен, сидел тогда в Венссене. К этому зерну присоединились теперь недовольные работники национальных мастерских, адепты нового претендента Луи Бонапарта, старые династики, искавшие смут, и чистые легитимисты, лелеявшие надежду обмануть всех и самим сорвать плод чужого заговора. На улице, как видно, было такое же смятение политических тенденций, как в Палате и журналистике. Впереди, по обыкновению, выступали gamin de Paris [288] для шума и придания грозному замыслу той маскарадной веселости, которая отличает, а иногда и закрывает до времени парижские восстания, и все это увеличивалось любопытными иностранцами, женщинами и детьми… Чудно было смотреть на эти сборища. Главная масса стояла, как будто ожидая приказания, mot d'ordre [289] , чтоб принять участие. Между тем как одна часть, схватившись руками, танцевала карманьолу вокруг костра, сделанного из объявлений кандидатов на депутатство, сорванных со стен, другая часть разрезывала толпу, предводимая мальчишками, которые несли на плечах других и кричали мерно: «Vive Barbes! vive Barbes! vive Napoléon!» Визги, крики, стоны далеко разносились по бульварам, где в одной кофейне, прямо против Porte St. Denis, собирались люди, которые вели или думали, что ведут все движение. Две недели сряду скопища эти собирались на одном месте, грозя ежеминутно ринуться на город, останавливая все попытки к возобновлению торговых сношений и предвещая страшную грозу в будущем. Раз одна толпа, двое по двое, на моих глазах отделилась от сплошной массы народа и направились к дому Тьерса [290] , только что выбранного, снести его дом на площади St. George, но там была встречена и разогнана подвижной гвардией! Экзекутивная комиссия решилась принять некоторые меры, и на долю Мари выпала тяжелая обязанность пожертвовать своею популярностью представлением закона о сборищах (des attroupements). Закон, написанный, однакож, в драконовском духе, что доказывало между прочим опять недоверие Правительства к самому себе, принесен 7 июня в Собрание. Он наказывал всех случившихся в толпе, даже безоружных, не разошедшихся после первой сомации [291] , удваивал наказание после второй сомации, утраивал для вооруженных, учетверял для конных скопищ, и проч. Мари защищал свое произведение энергически, с какой-то трусливой решительностью: будь что будет. Либеральные журналы «Réforme», «Vraie république» подняли, разумеется, жаркую полемику, объявляя, что республиканский закон превзошел в жестокости все монархические законы, выдаваемые по этому предмету. Последний журнал, объясняя все скопища ни чем другим, как клубом бедных людей, которые не имеют средств нанять залу для своих совещаний, и, вместо наказующих мер, предлагал, напротив, узаконить их, отведя для народного клуба, например, хоть площадь Лувра. Но дело было совсем не [в клубе] в законе, а в возможности его исполнения, потому что, при правительственной анархии, никто эту обязанность не хотел принять на себя, да и разгонять эту массу – значило начать битву. Тогда новый главнокомандующий н<ациональной> г<вардии> Клемент Тома решился на coup d'état [292] и произвел нечто подобное африканским razzia [293] . Он собрал батальона два н<ациональной> г<вардии>, батальон линейного войска и в 9 часов вечера, в субботу, окружил все пространство между обоими воротами, захватывая безразлично и любопытных, и проходивших, и настоящих участников. Всю эту толпу с женщинами, стариками, иностранцами продержал он до часу ночи, осмотрел кофейную, арестовал находящихся в ней подозрительных людей, и потом всю эту массу народа в числе [1000 и 2000] 800 человек между двумя рядами войска направили в префектуру полиции, где она, разумеется, провела бессонную ночь и распущена, за исключением некоторых лиц, только на другой день.