Четвёртая высота - Елена Яковлевна Ильина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Гуля посмотрела на неё через плечо и только улыбнулась.
— Вот ты так гений, Надежда, — сказала она. — Настоящий гений!
Через два дня Гуля получила по городской почте письмо.
«Гуля! — писала Надя. — За эти две ночи я очень много передумала. Нам необходимо ещё раз поговорить наедине. Завтра на большой перемене я выйду на лестницу и буду ждать. Ты не знаешь, как я переживаю.
Верная тебе и любящая тебя Надежда».
Внизу была приписка: «Только, пожалуйста, не показывай это письмо Мирре Г. Она тебя не пустит… И вообще не доверяй ей! Если бы ты всё про неё знала…»
Письмо было глупое и неприятное, но Гуля всё-таки решила выйти на лестницу. Как-то неловко было отказываться от разговора с бывшей подругой.
Чуть прозвенел звонок, она вышла на площадку лестницы и огляделась. Никого не было. Гуля спустилась ниже и увидела Надю, окружённую несколькими девочками из её класса.
Надя сидела на ступеньке без туфель, в одних чулках и показывала девочкам свои новые туфли, лакированные, с какими-то особенными кисточками.
— Видите, видите! — с азартом говорила Надя. — Этот лак нипочём не треснет, хоть по воде ходи. И каблук стаканчиком!
Девочки рассматривали туфли, а Надя продолжала:
— Правда, прелесть? Это мне папа из командировки привёз. Ну, давайте туфли. Меня наверху ждут.
Но никто не ждал её наверху. Гуля давно уже вернулась в коридор, чтобы не мешать Наде показывать свои новые туфли и переживать свои старые огорчения.
Жить хорошо!
Это был последний школьный год.
Уже кончался октябрь, но солнце ещё грело по-летнему. Казалось, лето нарочно замедлило свой ход, чтобы люди успели вдосталь наглядеться на синее тихое небо, на бронзово-коричневые, будто вырезанные из тиснёной кожи листья дубов.
В трамваях люди везли из окрестностей города целые букеты осенних пёстрых веток. Тротуары были усыпаны, точно золотыми монетами, опавшей листвой. В книгах и тетрадках школьниц лежали между страницами багряно-красные лапы кленовых листьев.
Комсомольцы готовились в это время к своему торжественному вечеру в Оперном театре.
В городском комитете комсомола сказали Гуле:
— Ты у нас артистка. Будешь читать стихи. Выбери сама, что тебе нравится.
— Да ведь я не драматическая, — смутилась Гуля. — Я только в кино снималась, и то давно уже. А читать стихи, да ещё на большой сцене в Оперном, я ни за что не решусь.
— Ладно, ладно, наберись храбрости!
И Гуле снова пришлось набраться храбрости.
Она долго перелистывала страницы любимых поэтов и всё не могла выбрать стихи. То ей хотелось читать «Кинжал» Лермонтова, то отрывок из «Русских женщин» Некрасова, то «На поле Куликовом» Блока. В конце концов она выбрала ни то, ни другое, ни третье, а поэму Маяковского «Хорошо».
Я
земной шар
чуть не весь
обошёл, —
И жизнь
хороша,
и жить
хорошо, —
повторяла она полным голосом, расхаживая по комнате, и внезапно останавливалась с гордо поднятой головой. —
А в нашей буче,
боевой, кипучей, —
и того лучше.
Гуля поднимала руку, а из кухни выглядывало испуганное лицо Фроси.
— Ничего, ничего, Фросенька, — успокаивала её Гуля, — это я стихи учу.
Фрося удовлетворённо кивала головой и скрывалась за дверью.
Вечером Гуля бежала к Мирре узнать, как идут дела у неё, — Мирра тоже должна была выступать на концерте в Оперном театре.
— Ничего не получается! — с отчаянием говорила Мирра. — Руки не идут, просто не идут. Провалюсь я на этом концерте. И концерт провалю.
— Нет, за тебя я не боюсь, — говорила Гуля. — А вот знаешь, кто провалится? Я!
— Нет, с тобой этого не бывает.
— Да ты сама подумай, Мирра! В последний раз я читала стихи со сцены, когда мне было двенадцать лет, — на пионерском слёте. Тоже Маяковского — «Кем быть?». А с тех пор мне не случалось…
— Всё равно не провалишься, — говорила Мирра. — Я тебя знаю!
Такой разговор повторялся чуть ли не каждый день до самого концерта. А когда Гуля с Миррой пришли в Оперный театр за полчаса до начала торжественного заседания и глянули из-за кулис в огромный пустой зал, на душе у них стало ещё тревожнее.
— Ух! Как в холодную воду лезть! — прошептала Мирра.
— А мне жарко, — сказала Гуля.
— Ну так согрей мне руки. Они у меня совсем окоченели. И как это я играть буду!
Гуля принялась растирать холодные пальцы Мирры.
А между тем огромный зал постепенно наполнился людьми. Вразнобой заговорили скрипки, флейты и контрабас в оркестре. Распорядители оправили красную скатерть на столе. А потом вдруг всё стихло. Занавес задрожал, раздвинулся, и началась торжественная часть вечера.
Гуля и Мирра стояли за кулисами. Слова со сцены доносились сюда как-то по-иному: хоть и ближе, а глуше. Аплодисменты поднимались снизу, как морской шум.
Уверенные, твёрдые голоса ораторов успокоили Гулю. Она крепко сжала Миррину руку и шепнула ей:
— Всё будет хорошо. Увидишь!
Она уже волновалась теперь больше за Мирру, такую маленькую в этом огромном зале, чем за себя.
В перерыве Гуля мимоходом подбежала к зеркалу. Из глубины стекла на неё смотрела почти взрослая белокурая девушка в чёрном шёлковом платье с белым кружевным воротничком. Лицо чуть широковатое, с круглым и твёрдым подбородком, с губами спокойными и нежными, с повелительными, пристально глядящими глазами.
«Нет, я и в самом деле не провалюсь!» — подумала она.
А на сцену уже выкатили рояль, подняли блестящую крышку, и в ней, будто в чёрном зеркале, заиграли огоньки люстры.
Мирра побледнела и посмотрела на Гулю, как утопающая.
— Мендельсон! — торжественно воскликнул на эстраде комсомолец Миша, словно вызывая сюда самого Мендельсона. — «Рондо каприччиозо»!
Вместо Мендельсона на эстраду робко вышла худенькая девочка с чёрными косами, уложенными вокруг головы, в синем бархатном платье.
— Ученица Киевской консерватории Мирра Гарбель! — представил её публике Миша и ушёл за кулисы с таким видом, как будто самое важное дело уже сделано.
Мирра сидела перед роялем и смотрела на клавиши.
«Почему она не начинает? — подумала Гуля со страхом. — Неужели всё забыла от волнения?»
Но в эту самую минуту Мирра качнулась на своём стуле, решительно подняла руки и опустила их на клавиши.
В театральном зале раздались первые робкие и тихие звуки.
«Кажется, вначале и нужно так тихо», — подумала Гуля, успокаиваясь, и сердито посмотрела на какого-то толстого человека в первых рядах, который так некстати закашлялся.
Мирра играла всё увереннее. В каждом звуке чувствовалось,
