Громила - Нил Шустерман

— А?

— Вообще-то, — продолжает она, — я так поняла, что ты, должно быть, отлупил его из-за меня?

— А?

— Мне это польстило, не скрою.

Тут она наклоняется и целует меня, но в лоб, как маленького ребёнка… или как старую больную собаку — перед тем, как ветеринар всадит ей последнюю в её жизни иглу.

— Может, ты позвонил бы Кэти Барнетт? Я знаю совершенно точно — она умирает по тебе чуть ли не с самого пластилинового периода.

— Плейстоценового, — мямлю я на автомате.

— Да, точно, этого самого. Ну, я побежала!

И она лёгкой походкой устремляется прочь, унося с собой все распрекрасные чувства, которые, как я думал ещё минуту назад, она должна была бы направить на меня.

От постигшего моё сердце удара могла бы содрогнуться планета. Я словно в огне. Я словно в лихорадке. А команда всё ещё празднует победу. Мы выиграли, вышли в финал… Почему же я не радуюсь?

И нет поблизости такого громадного камня, под который я мог бы заползти и свернуться клубком. Единственное, чего мне сейчас хочется — домой. Я не прочь бы даже телепортироваться туда, если бы это было возможно. Домой — прямо свою комнату.

Во всей этой суматохе я совершенно позабыл про Брю. Ищу его глазами, но он исчез. Наверно, ушёл в ту самую секунду, когда прозвучал финальный свисток — отправился домой зализывать мои раны. Интересно, меня сильно побили в этом матче? Да нет, наверно, не очень, так, средне; во всяком случае, он всё забрал себе. Надо найти его и поговорить. Мне позарез нужно поделиться с кем-нибудь своим несчастьем. Неважно, он может и не отвечать, лишь бы слушал.

Я наскоро прощаюсь с товарищами по команде, подхватываю свою клюшку и лечу домой. По дороге мне смертельно хочется разнести клюшкой все почтовые ящики подряд. С чего это я так распсиховался?

56) Умиротворённый

Я не успеваю даже в ворота войти — Бронте перехватывает меня на улице и бьёт в плечо с силой чемпиона-тяжеловеса.

— Ой!

— Это за то, что ты заставил его пойти на твой матч!

Должно быть, Брю вернулся домой раньше меня. Нажаловался. Нет, скорее, она увидела, как он выглядит, и всё вытянула из него сама.

— Я никого не заставлял. Он пришёл потому, что хотел прийти!

Как же, так она на это и купилась.

— Ты — эгоцентричный, самовлюблённый…

— Да? А когда я его прогнал с игры — тогда я, по-твоему, тоже был неправ?!

Она мгновение собирается с мыслями.

— Да, неправ! Но тогда ты, по крайней мере, думал о нём, а не о себе, любимом!

Мне неохота ссориться с ней, мне охота лишь оказаться в доме. Мои чувства сейчас настолько пропитаны ядом и горечью, что нет никакого желания выплёскивать их на кого бы то ни было. Я лишь хочу, чтобы она меня пропустила. Я лишь хочу пройти в ворота.

— Вместо того, чтобы устраивать мне разнос, ты бы лучше подумала, чтó ты сама только что сделала с ним! — говорю я. Она озадаченно хлопает глазами. Я потираю ушиб в том месте, где она огрела меня и поясняю: — Как только я переступлю порог, у Брю появится ещё один синяк. Благодаря тебе.

Она столбенеет, и я бочком протискиваюсь мимо неё в ворота. Вот так-то, пусть поразмыслит!

Войдя в гостиную, я бросаю клюшку на пол и падаю на диван. Сворачиваюсь клубком и закрываю глаза — так я поступаю обычно, когда болит живот. Чувствую, как в груди что-то закипает, и совсем свирепею при мысли, что сейчас разревусь. Это я-то. Я никогда не плачу! Меня в жизни никто не видел в слезах! Неужели всем так же ужасно, как мне, когда их бросают? Да и в Катрине ли здесь вообще дело? Не знаю. Не знаю и знать не хочу. Хочу только, чтобы эти муки прекратились.

Слышу, как кто-то включает телевизор. Открываю глаза — Коди. Он рассматривает валяющийся на диване жалкий клубок нервов и спрашивает:

— Можно мне посмотреть мультики?

— Делай что хочешь.

Он опускается на пол, однако громкость не подкручивает — трудновато будет ему что-нибудь расслышать.

— Ты просто устал или с тобой по-другому нехорошо? — спрашивает он.

— Не суй нос не в свои дела.

— Если тебе нехорошо, тебе лучше уйти, — молвит Коди.

— Ты это о чём? Я только что пришёл!

— Всё равно ты должен уйти.

Он жмёт на кнопку на пульте, и громкость растёт и растёт, пока у меня чуть барабанные перепонки не лопаются.

Забираю у него пульт и выключаю телевизор.

— Что, совсем ошалел?

Тогда он поворачивается ко мне:

— Это нечестно! Он МОЙ брат, а не твой! Ты не имеешь права!

Меня так и подмывает тоже повести себя как малолетний хулиган в песочнице и наорать на него; но тут вдруг что-то начинает меняться. Я чувствую, как нечто нарастает во мне, словно волна, набирающая силу, прежде чем обрушиться на берег.

Облегчение — вот что это. Я глубоко, удовлетворённо вдыхаю. Покой. Медленно выпускаю воздух. Довольство. Я умиротворён — как всегда, когда прихожу домой. Обычно это происходит не так заметно, но, с другой стороны, я ещё никогда не был так измотан, как сегодня. Я просто разбит.

Неприятные эмоции, владевшие мною всего несколько секунд назад, бесследно исчезают. Остаётся только лёгкое головокружение и чувство, будто вот-вот вспорхну, словно птичка. Чудесное ощущение!

Коди весь как-то опадает, сутулится. Он снова опускается на пол.

— Слишком поздно.

Вот теперь я уже не могу закрывать глаза на то, здесь речь не только о покое, который обычно все находят в уютных и безопасных стенах родного дома.

— Коди… что это было?!

— Плохое ушло, — говорит он таким тоном, будто это само собой и вполне естественно. — Раны и всё такое — это легко, они проходят быстрее. А вот то, что внутри — это трудно. Оно вроде как должно само сначала прорваться наружу.

Из-за стены до моего слуха доносятся глухие всхлипы. Там бывшая гостевая. Это плачет Брю. Глубокие, горестные рыдания. Мои рыдания. Вернее, больше не мои.

— Он и это может забрать, — отрешённо говорит Коди. — Он забирает всё что угодно.

Когда я врываюсь в гостевую, там уже Бронте — сидит, обнимает Брю, пытается обхватить тонкими руками всю его мощную фигуру, а он весь содрогается от слёз, и непонятно, чего в его рыданиях больше — скорби или ярости. На плече у него налился синяк — след от удара, которым меня одарила Бронте.

— Что с тобой, Брю, что с тобой? — причитает Бронте, но ей не удаётся утешить его. — Ну скажи мне, пожалуйста, скажи! Я хочу помочь!

Он вскидывает на меня умоляющие глаза — он знает: это пришло от меня. Он знает!

— Что случилось, Теннисон? — хрипит он. — Ты же выиграл! Так что же случилось?!

Но я лишь молча топчусь в дверном проёме.

Глаза Бронте сужаются.

— Убирайся! — шипит она, но я не двигаюсь. Тогда она встаёт и протягивает руку к двери. — Я сказала — убирайся!

И с этими словами хлопает дверью прямо перед моим носом. Интересно, в курсе ли она, что, собственно, происходит? Скажет он ей или нет? Бронте, сострадательная, вдумчивая, внимательная Бронте… Уверен — она совершенно не подозревает об этой тайной стороне дарования Брю.

Зато я знаю, и это знание выгоняет меня из дому. Я не могу так поступать. Не имею права взваливать на него весь тяжкий груз моих бед.

Устремляюсь к воротам, ведущим на улицу, стараясь уйти как можно дальше, прежде чем мой порыв угаснет. Здесь, в нескольких шагах от улицы, я ощущаю край, до которого дотягивается душевное поле Брюстера. Я могу ускользнуть из под его влияния. По другую сторону ворот меня поджидают все прежние ужасы: боль предательства, злость, чувство беспомощности… Всего один шаг — и они вновь навалятся на меня. Однако как бы мне ни хотелось сделать этот шаг, как бы я ни желал избавить Брю от мучений — я… не могу. Я всегда считал себя сильным, волевым человеком, но вот вам правда без прикрас: у меня не хватает сил забрать обратно свои собственные сердечные муки.

Подавленный, пристыжённый, я возвращаюсь в дом; через несколько секунд ощущение сокрушительного поражения проходит, улетучивается; и вот мы оба с Коди сидим в гостиной, смотрим мультики, и ничто, никакие заботы мира нас не волнуют.

БРОНТЕ

57) Молящий

Теннисон вёл себя странно. Это началось тогда, когда они с Катриной расстались, и с каждым днём он становился всё чуднéй и чуднéй. Всё шло по нарастающей и достигло вершины в тот день, когда мы с Брю пошли на «милые шестнадцать» к Аманде Милнер. Когда мы вечером вернулись домой, он накинулся на нас, едва мы переступили порог:

— Где вас носило? Вы вообще знаете, который час?

Будто какой-то разъярённый папаша, честное слово! А глаза… Глаза у Теннисона были дикие. Я встревожилась. Теннисон постоянно рвётся меня защищать, хотя ни в чьей защите я не нуждаюсь; но этот взрыв уже просто не лез ни в какие ворота. Брю забеспокоился, заволновался и пошёл прямиком в ванную, лишь бы убраться с линии огня, который обрушил на нас мой братец.