Засуха - Владимир Топорков

Опять становилось жарко, застойный воздух испустил последние капли прохлады, накопленной за ночь, и тело покрылось потом, взмокло. А может быть, это волнение от внутренней войны, которая неожиданно вспыхнула в Сидоровой? Суть этой воины сводилась к одному – больше нельзя спокойно смотреть на людские страдания, надо искать выход, ориентир, варианты. А с другой стороны – знала Сидорова, что всё это может обернуться против неё, стоячее болото одним камнем не всколыхнёшь.

Глава седьмая

После отъезда Лёньки наступила какая-то усталость. Нет, Андрей работал столько же, жил в том же ритме, но плечи ощутимо сковал мороз, свёл их к лопаткам так плотно, что даже шевельнуться больно, а ноги будто в капкан попали, на них висит непомерный груз.

Однажды, когда служил Андрей в Карелии, в последние дни войны с немцами во время ночного караула у артиллерийского склада услышал он тягостный звон в кустах и даже оцепенел: что за наваждение такое, что случилось? А звон всё нарастал и нарастал, из кустов нёсся сдавленный хрип, и напарник Андрея Степан Севрюков не выдержал, полыхнул короткой очередью. Прибежали лейтенант и сержант Корноухов, с фонариком обследовали куст. Оказалось, кабан, небольшой поросёнок килограммов на сорок притащился с капканом. Стальные острые зубья врезались ему в ногу до крови, и лишь пули Степана лишили животину жизни. Вот и сейчас Глухову будто перехватило ноги тугой металлической скобой.

Он возвращался с конюшни, закончив пахоту. День угасал, густился, как туман, ночной полумрак. Значит, оставалось одно на сегодня: подоить корову и завалиться спать, сон – лучший лекарь от усталости и плохого настроения, он будто разглаживает холодным утюгом складки пережитого, физического и духовного недомогания. Андрей думал о Лёньке, постоянно терзался вопросом: как он там, сыт или голоден, не обижен ли озорными парнями? Наверняка, тоскует парень… По себе знал Андрей, как тяжело прощаться с родным домом, кажется, вынули душу из тесной груди, и она улетела, как сокол в поднебесье, оставив в теле сквозную кровоточащую рану, зияющую холодную пустоту. Надо долго привыкать, чтоб отодвинуть из памяти домашний быт, тепло, уют, чтоб затуманилось, затянулось дымкой постоянное ощущение рядом близких людей…

У дома Силиных заметил он Ольгу, видимо, занимавшуюся переборкой картошки, и захотелось остановиться, спросить, как здоровье. И вообще сердце требовало какого-то человеческого участия, облегчения, снятия напряжения, иначе будет ещё труднее, оно не выдержит, даст трещину, как лёд при сильном морозе, или окостенеет, превратится в морёное дерево.

Он по тропинке подошёл к дому, громко поздоровался, и Ольга встрепенулась, словно испугалась, наверное, смущённо зарделась – в сумерках не рассмотреть – зябко запахнула кофточку на груди, ответила приветливо:

– Здравствуйте, Андрей Фёдорович!

Не величали Глухова в деревне по батюшке, и ему даже странным показался этот официальный тон, но он постарался не придавать этому большого значения.

– Никак, картошку собираетесь сажать?

– Ага, – просто ответила Ольга. – Уже все сроки прошли. Одна я, наверное, в деревне осталась…

Она хотела добавить, что эта скряга бабка Мореева всё тянула и тянула с семенной картошкой, трясла с Ольги деньги, но пенсионное дело, видно, ещё не вернули, иначе военкомат её бы известил, и только день назад соседка предложила: «Забирай пока без денег», но зачем Глухова посвящать в свои проблемы, у него, небось, своих забот хватает.

– Нет, не только вы, – усмехнулся Андрей, – я тоже… Когда Лёнька, брат, был дома, начали, а теперь в единственном числе остался, не получается…

Он и в самом деле попробовал сажать один, но трудно, говорят, одной рукой и нос, и ногу ухватить. Сначала надо ямку лопатой выкопать, потом картошку бросить в лунку, землёй присыпать, снова лунку подготовить… Морока, да и только…

– А можно я вам помогу? – сказала Ольга.

– Да не стоит беспокоиться, Лёнька на выходные придёт, и тогда…

– А если не придёт, если его не отпустят?

Не думал об этом Андрей, а сейчас в душе согласился… Не на своей воле братан, их, как солдат-первогодков, наверное, охраняют. Попробуй, выберись, наведайся в гости! Лучше уж действительно попросить помощи у Ольги, а заодно и ей помочь. Вот и квиты будут.

– Вот что, соседка, – кивнул головой Андрей. – Наверное, правильно вы говорите – вдвоём легче управиться. Только сначала у вас посадим, а потом у меня. Пойдёт?

– Пойдёт, – облегчённо вздохнула Ольга. – Я тогда попробую у Бабкина лошадь попросить… Небось, не откажет… Сама-то я не умею сохой пахать…

За военные годы всему научилась Ольга: и крюком хлеб косить, и сено заготавливать, и на волах работать, а вот картошку сохой сажать – не получается. Соха-то в землю зарывается, кажется, до воды достаёт, то выскакивает совсем, землю дермыжит, не больше.

– Было бы здорово – и быстро, и надёжно, – сказал Андрей.

– Ну тогда я утром на наряд сбегаю, – сказала Ольга, – и вам скажу.

Осталось спросить про здоровье – и можно было прощаться, но Андрею не хотелось уходить от этого дома, будто неведомая бечёвка привязала его, держит накоротке поводок, даже смешно стало: что ты, в самом деле, прилип сапогами, что ли, к этому месту, клеем приклеился?

На вопрос о здоровье Ольга ответила быстро: «Нормально» и спросила с напряжением:

– А где вы меня прошлый раз подобрали, не помните?

– Как же не помню: в молоканской канаве…

– А меня, как мраком, накрыло, память вымело – ничего не помню. Только в деревне поняла, что меня на руках волокут, как мешок… Спасибо вам, доставила забот… С голодухи всё это, я ведь целый день без еды.

– Разве можно так? – Андрей почувствовал, как у него обиженно дёрнулись брови.

– Сама понимаю, что нельзя. – Ольга виновато улыбнулась, – только денег у меня не было… За пенсией в Хворостинку ходила, а не получила, прошлёпала впустую…

– Случилось что-нибудь? – спросил Андрей.

Пришлось рассказать о неожиданно объявившемся свёкре, о тяжбе, затеянной им, и Андрей возмущённо сказал:

– Вот мироед проклятый… Как сына воспитывать – так смотался, а деньги делить с сиротой – явился, не запылился. Вы бы ему, Ольга, в лицо плюнули, паразиту этому… Сколько лет он по свету мотался, как перекати-поле, а теперь вот, пожалуйста, вынырнул…

– Всё правильно, – откликнулась Ольга, – только где он сейчас, ещё не знаю. Говорят, в Воронеже обосновался.

Уже стемнело совсем, от пруда потянуло приятной такой прохладой, которая чуть присадила густую духоту, освежила воздух. Надо было идти, корова, наверняка, ждёт хозяина, протяжно мычит, а ему не хочется уходить. Может быть потому, что устал сильно… Но когда простился с Ольгой, приветливо кивнувшей ему, пошёл домой – усталости в ногах не было, исчезла, растворилась, будто вытолкнула её свежая прохлада ночи.

Благодарное существо – корова. Пока доил Андрей свою кормилицу, она лизала его шершавым языком, тихо мычала, будто жалела. Может быть, есть у неё понимание, как тяжело её хозяину мыкать одиночество, быть в доме одному, тянуть все мужские и женские заботы, даже вот это, не мужицкое занятие – доить корову – освоить? Животные – существа понятливые, душевные, за ласку готовы платить лаской. Корова вот ведром молока расплачивается…

Кстати, скопилось этого молока в погребе с добрый десяток горшков, даже сметану снять некогда… Сейчас бы заняться этим, поставить сметану в тёплую печь, а потом сбить янтарное, духовитым лугом пахнущее масло. У Андрея и маслобойка есть – квадратный, из досок сбитый сосуд с тяжёлым дубовым поршнем. Вот бы угостить завтра Ольгу, ребятёнка её – сила бы в момент вернулась!

При воспоминании об Ольге Андрей улыбнулся легко и приятно – в душе мелодично тонкий колокол зазвенел, зазвучал, как под ветром. Почему, отчего – не понять, но так удобно, просторно, покойно давно не было, будто ночная тишина, мирная и цельная, сделала сердце наполненным сосудом радости, закупорила его от волнений.

Закончив доить корову, Андрей спустился в погреб, занялся сметаной, потом при свете лампы провёл уборку в доме. Все дела его имели сейчас один смысл – завтра, а точнее, уже сегодня, должна прийти Ольга, и у него должен быть в доме не солдатский бивак, а нормальное жилище, приветливое и ухоженное. Он помыл полы, отскоблил ножом стол до воскового блеска, даже стёкла окон промыл чистой тряпкой, протёр полотенцем.

И спал Глухов неуютно, как испуганная птица, воробей в скворечнике, из которого его скоро выбросят настоящие хозяева. Он всё боялся пропустить рассвет, не подняться вовремя, до прихода Ольги.

Вскочил он от духоты, липкого пота, выступившего на шее и лице, отчего подушка стала мокрой, быстро умылся и разжёг огонь на загнётке. Как на грех, не оказалось спичек, и огонь пришлось долго высекать «катюшей».