Пурпурная линия - Вольфрам Флейшгауэр

Бончани тихонько свистнул сквозь зубы. Такие вот дела. Рони изо всех сил старается ради короля отобрать у герцога Фердинанда право аренды солевого налога. В то же самое время Габриэль носится с дерзкой идеей втайне сыграть на руку обездоленным вассалам Фердинанда в наивной вере, что таким образом ей удастся завести друзей во Флоренции, которые попросят Папу не препятствовать разводу короля. Герцога Савойского она заманила обещанием отдать ему Салуццо, если он сумеет склонить испанцев принять ее сторону в вопросе о разводе. Не так уж это глупо, подумал он и озабоченно покачал головой, удивляясь такой неуклюжей дипломатии. Виллеруа понимает, что надо надежно прикрыться, чтобы не оставить следов в таких опасных делах, что же касается Габриэль, то надо сделать небольшой намек на эту тему Рони, чтобы об этом наверняка узнал король.

Следующим в списке Бончани был Дзаметта, сын сапожника из Лукки. Будучи сам сапожником, он прибыл во Францию в свите Екатерины Медичи, а при Генрихе III стал камердинером. Кажется, он был единственным, кто владел тайной, как шить обувь для крошечных ножек последних Валуа. Это умение стало основой его богатства. С умом вложив деньги, он сумел вскоре финансировать Лигу, давал в долг Майенну, а позже Генриху IV. Деньги под высокие проценты. Однако Бончани больше интересовал дом итальянца. Дом, спрятанный от любопытных взглядов высокой каменной стеной, неприметно стоял на Вишневой улице, недалеко от Арсенала. Утопая в густых зарослях сада, роскошно обставленный дом предоставлял всем, кто имел туда доступ, все мыслимые удобства. Король встретил там сочувствие всем своим желаниям: королю было предоставлено право свободного передвижения по дому, полная непринужденность, возможность угождать всем своим потребностям, всегда открытый кошелек на случай, если у короля не окажется денег, постоянно накрытый для его фаворитки роскошный стол и, наконец, потайная комната для случайных любовных утех.

Бончани написал:

«Дзаметта заверяет Вашу Светлость в своей всеподданнейшей преданности. Несколько дней назад я нанес ему визит. В нашей беседе мы коснулись прискорбной проблемы аренды солевого налога. Он подтвердил мне то, что сообщили мне вы, Ваша Светлость, в последнем письме. В будущем французская корона будет сама собирать соляной налог, а вашу долю направлять непосредственно вам. Дзаметта не видит никакой возможности воспрепятствовать этому, но уверяет, что убытки понесут бывшие субподрядчики, такие, как он и Гонди. Вам это нововведение не грозит никаким ущербом, а он, Дзаметта, займется другими делами, когда будет перекрыт этот источник дохода.

Как вы легко можете себе представить, цель моего визита все же была несколько иная. Я прямо спросил его, как обстоят дела в его отношениях с герцогиней. Как я и ожидал, этот сапожник уклонился от прямого ответа и заявил, что те милости, которыми осыпает ее король, дают ему основания предполагать, что она всегда будет верна своему долгу по отношению к королю и всегда будет следовать за ним. Вам известно, что Дзаметта одолжил ей деньги, которые были нужны для покупки герцогства Бофор? В денежных вопросах они очень быстро находят общий язык, так, например, она сумела уговорить Дзаметту одолжить его величеству деньги для похода на Амьен. Король в мгновение ока взял реванш. Речь идет о сорока тысячах талеров на восстановление замка Монсо, которые Дзаметта одолжил герцогине.

Я решил добиться более четкого ответа и спросил его, не известно ли ему о каких-либо неприятностях, которые могут произойти для Флорентийского дома от тех милостей, которыми король осыпает герцогиню. На это Дзаметта ответил, что он уверен, что можно найти такую форму урегулирования, чтобы остались удовлетворены все заинтересованные стороны. На мой следующий вопрос, каким он сам представляет себе возможное решение, он ответил, что доверяет дипломатическим способностям господ де Силлери и Виллеруа, которых король уполномочил искать такое решение.

Я указал ему на то, что некоторые из сторон весьма холодно смотрят на возможное решение и что может наступить такое время, когда трудно станет рассчитывать на умение других, а обстоятельства могут сложиться так, что придется полагаться только на собственные суждения. На мой заключительный вопрос о том, как он собирается вести себя в подобном случае, я не получил вразумительного ответа, но лишь ничего не значащие заверения, примеры которых я уже привел в достаточном количестве.

Я взял себе за правило один раз в неделю столоваться у Дзаметты, в его с большим вкусом обставленном доме, и осмелюсь сообщить вам, что там подают блюда отменного качества. Хозяин дома всегда принимает меня с должным уважением, которое приличествует посланцу Вашей Светлости. При этом на его лице отражается страх, который он всячески пытается скрыть. Возможно, настало время дополнить богатейшее меню нашего удачливого земляка, обосновавшегося здесь, в Париже, парой вкусных флорентийских блюд. Я уверен, что в нужный момент не будет упущена возможность вернуться к ним».

Слуга уже дважды стучался в дверь.

— Si [10], — прозвучало из глубины комнаты, и вслед за тем хозяин быстро перешел на французский: — Entrez! [11]

Слуга открыл дверь и согнулся в низком поклоне.

— Простите за беспокойство, господин. К вам какая-то посетительница. Она не желает уходить.

— Ты знаешь, который теперь час? Кто это?

— Это госпожа де Менвиль.

— Менвиль? Что ей надо в такой неурочный час? Слуга снова поклонился.

— Я скажу ей, что вы не сможете ее принять.

— Нет, веди ее сюда. Я сейчас выйду.

— Как вам будет угодно.

Бончани бегло просмотрел последние строки своего донесения, лежавшего на столе, потом тщательно запер бумаги в секретер и спустился вниз, в салон.

Женщина уже сидела в кресле у камина. На даме была надета темно-синяя накидка. Изящная, немного удлиненная голова красиво сидела на сильной шее. Дама сняла чепец, и Бончани, как всегда, когда видел эту женщину, невольно задержал изумленный взгляд на огненно-рыжих волосах домоправительницы герцогини де Бофор. Она заметила, что ее визит неприятен флорентийцу. Об этом говорили все его жесты. То, как он спускался по лестнице, как на мгновение остановился на нижней ступеньке, задержал на посетительнице взгляд и только после этого сделал последний шаг, как он несколько дольше, чем требовалось, держал руку на перилах, словно оставляя последнюю возможность к отступлению, как пересек разделявшее их пространство — все это говорило о нерешительности и беспомощности, но ни в коем случае не о готовности нащупывать возможность какого-либо невероятного решения.

Она протянула ему руку. Бончани сдержанно поклонился.

— Я приношу вам тысячу извинений за столь поздний визит.

Итальянец наклонил голову.

— Могу ли я предложить вам перекусить?

— Нет, благодарю вас, это очень любезно с вашей стороны, но у меня не слишком много времени.

Бончани сел.

— Как чувствует себя герцогиня? Смею надеяться, что наилучшим образом?

— Госпожа герцогиня думает, что я сейчас еду в Монсо. Я должна быть там уже сегодня ночью.

Она помолчала, потом снова заговорила:

— Вы будете рады услышать, что дождливая осенняя погода весьма расстраивает ее, и она, окруженная врачами и астрологами, очень дурно проводит ночи.

Бончани прищурил глаза. Он поднялся, подошел к двери, быстро открыл ее, чтобы удостовериться, что за ней нет непрошеного слушателя. Он закрыл дверь и направился к окну. Ветер гремел ставнями, капли дождя тяжело падали на толстое, грубой выделки, стекло. Каким унылым и мутным был этот октябрьский дождь во французской столице. Вот и кончается 1598 год. Неужели он здесь уже восемь лет? Но как же подавляет все, что окружает его здесь. Вечные низко нависающие тучи, никогда не кончающийся дождь, тупость людей. Даже художники не могли подняться здесь над тяжестью бытия. Строят здесь неуклюже и грубо. Здания слишком высоки, широки, все сделано с добрыми намерениями, но без истинного чувства меры. А картины! Любой итальянский хлебопек разбирается в пропорциях лучше, чем эти северяне с их тестообразными, топорно сработанными телами. Теперь пришла эта дама и думает смутить его парой небрежно брошенных слов.

— Вам известен мой ранг и мое положение?

Бончани обернулся и внимательно посмотрел на женщину. Однако ее не вывел из равновесия его строгий взгляд.

— Я Мари Эрман, госпожа де Менвиль. Если бы я сказала, что представляю собой нечто большее, то это было бы не только дерзостью, но и черной неблагодарностью по отношению к тому, кому было угодно предоставить мне это место. Одному вельможе было угодно возвысить меня, и я благодарно покорилась его воле. Но если бы ему пришло в голову поднять меня еще выше, выше того положения, для которого сотворил меня князь этого мира, то я бы настоятельно просила его оказать эту честь другой, той, которую провидение создало для такого положения. Такая естественная скромность дается далеко не всем. Мой пол, и без того отягощенный самыми ужасными преступлениями в мировой истории, несчастным образом влечет к тому, чтобы быть самонадеянной и ненасытной. Примеров тому достаточно. Нет, прошу вас, не перебивайте меня. Я знаю, какими тяжелыми мыслями занят ваш ум. Уверяю вас, что мною движут такие же мысли и заботы. Наконец наступил мир. Франция вдохнула полной грудью. После Вервена над Францией нависает только одна опасность. Вы понимаете, о чем я говорю. Итак, слушайте, что я хочу вам предложить…