Восточные сюжеты - Чингиз Гасан оглы Гусейнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А Октай пристал со своей осенью:
— Так что же, а?
Мамиш ждет, он терпеливее, и Октай, ерзая в кресле, говорит:
— Это гранат на ветке, а ветка висит на стене!
— Ну, учудил!.. — говорит Хасай. Очень ему не нравятся эти вопросы-ответы сына. Что-то чудное в них, странное.
«А что? Очень интересно!» — думает Мамиш.
— Ну как по-азербайджански гранат? — спрашивает Гюльбала у Октая. Ему, как и Хасаю, тоже не по себе от туманных вопросов Октая, и он (а ведь Рене нравятся, кажется, эти заумности сына) спешит исправить неловкость.
— Нар, — выручает сына Рена.
— А как ветка?
Лицо Рены залила краска, она мучительно вспоминает, но так и не может вспомнить. Не знает и Октай. Ой как стыдно Хасаю.
А Октай — хоть бы что, никак не уймется.
— А что такое лето? — спрашивает он у Мамиша.
— Это гроздь винограда, и каждая ягодка зовет: «Съешь меня!»
Но от шутливого ответа Хасая Октай никнет.
— Нет, — говорит он, — не то! — и выбегает из комнаты. И никто не скажет, что же такое лето. Может, шайтана на помощь призвать? Если что найти надо было, бабушка завязывала узелок. «Вот мы и поймали шайтана за хвост!» И странно: потерянное тут же находилось. «Что за чушь!» — удивляется Мамиш.
Идет, идет…
И Р одна в доме. И больше никого.
Мамиш приходил сюда всегда с Гюльбалой, и, ясно, не потому, что Хуснийэ-ханум разгневается, узнает ведь; или потому, что дядя приревнует; так честнее и перед собой, и перед дядей; они ведь с дядей поговорили, как мужчина с мужчиной: Хасай спрашивал тогда его, вроде бы не посягал на любовь племянника; а потом: «Знакомьтесь!..»
И Р одна в доме.
Тонкие губы побелели, лицо такое некрасивое, искаженное! А как же? Гюльбалу вспомнила! И та, и эта — Р? И Мамиш с ходу:
— Ну как? Ни рыба — ни мясо?
Она смотрит с недоумением.
«Не затем ведь шел сюда! Чего морочишь ей голову?!»
нет, и затем!
— Мне Гюльбала все рассказал!
«Тогда Рена была осунувшаяся, бледная…»
Сразу, с ходу.
Щеки вспыхнули, и в глазах вопрос: «Не понимаю. О чем рассказал?»
Молчание затянулось.
ну вот и выдала себя!
— О чем именно?
И Мамиш слышанной где-то фразой:
— Снял пелену с ваших тайн!
Губы стали почти не видны. Надо ее опередить:
— О вашей любви рассказал. Да, все рассказал! — злорадство какое в голосе.
А она будто этого и ждала.
— Бедный Гюльбала, — вздохнула. — Разве можно делиться своими бредовыми мечтами, да еще с таким человеком наивным!
«Неужели Гюльбала?» И вдруг облегчение.
скажи, скажи еще! не молчи!
— Нет, это правда! — говорит он.
— И ты поверил?
Почему-то легко на душе, будто чудо какое.
говори же!
— …Он был влюблен, а я жалела его, не говорила Хасаю, чтобы не навлечь гнев.
— И записку показал! — Надо хоть факт один.
— Он же порвал ее при мне!
— Значит, была!
И стало вдруг тоскливо-тоскливо Мамишу.
значит, правда!
Но надо еще и еще, нельзя молчать.
— Ну вот сама и призналась! Все до конца сказать.
— Я знала, что ты доверчивый, но настолько!
скажи, скажи еще!
Еще, до конца:
— И об Октае сказал!
Лицо ее покрылось крупными пятнами, как в тот раз, когда Гюльбала вдруг заплакал.
вот-вот! правда!
И пустота в душе.
— Сказал мне, и хватит! — И уже другая, на глазах сразу другая стала. — Скажешь еще кому, засмеют. А Хасай узнает, он сейчас придет, ох и худо тебе придется!..
— Грозишь?
— Я ему, знаешь, что скажу?..
«И с нею, как со всеми!» — думает, а в ушах слова Хуснийэ: «Я бы на вашем месте!.. Да будь я на вашем месте!..»
— …тебе и самому нетрудно понять, что я скажу. И он поверит! Разве ты не видел, как он на тебя смотрит, когда мы рядом?..
ах, как красиво ты говоришь! как нежно, как мелодично!..
Мамиш смотрел на нее странно, и ей стало вдруг безразлично — зачем она его уговаривает? Оправдывается?..
— Ну и что? Допустим, поверит тебе. Бросит меня? Я без всех вас проживу!
— Надоело?
ты ли — и та, и эта?
— Да!
— И Хасай?
— Да! Да! И ты, и он, и все вы!
— Гюльбала тебе уже не надоест!
— Чего добиваешься ты?
— Мы оба собирали в пучок, и я собирал, и ты собирала!
Р стало не по себе: «О чем он?»
— Поди проспись!
— Думаешь, я выпил?
— Что тебе нужно? Чего ты хочешь?
А Хасай шел домой, к Рене, от всех и всего подальше. Он был полон ею, и никто ему не нужен. Особенно после истории с Нигяр. Раньше стрелял глазами, ловил и не отпускал хотя бы в мыслях, а теперь никого, кроме нее, Рены.
Прозвенел звонок.
«Хасай!»
Но то ли до звонка, то ли вместе с ним, то ли после:
— А я его люблю! Запомни! И никто мне не нужен! Да, люблю!
«Вот оно!» И такая тоска. Это же ясно, и сейчас, и раньше еще, когда в саду Революции…
Как будто слышал Хасай, а может, и не слышал; звонок, а потом тут же — щелк ключом, это он всегда так: коротко звонком и ключ в дверь…
