Где-то на Северном Донце. - Владимир Волосков

— Да, — вслух тихо сказал Савушкин. — Оставайтесь здесь. Если будут спрашивать, я буду там.

Капитан кивнул.

Майор еще раз огляделся. На их повторное появление опять-таки никто из радистов не реагировал. Бойцы работали напряженно и внимательно.

И Савушкину невольно стало жаль этих парней и девчат. Уж кто-кто, а он знал, как туго приходится радистам на такой службе. Вахты, вахты, вахты… День за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. И все это в сложной, беспрерывно меняющейся радиообстановке. Люди изматывались, уставали, худели… Савушкин знал, как трудно уснуть после тяжелой смены. Ляжет бедный радист спать, закроет глаза, а сна нет — в голове мельтешит, пищит, продолжает пульсировать жизнь наушников. А через шестнадцать часов снова на рабочее место. Отдых лишь раз в десять дней, а то и того не бывает — работы много, а радистов не хватает. Стиснутый железными рамками штатного расписания майор ничего не может тут поделать.

Солдат-пехотинцев называют чернорабочими войны, генералов — ее столоначальниками. В то же время пехоту в целом именуют царицей полей, а артиллерию богом войны… Все рода войск так или иначе удостоились звучных эпитетов. А о радистах почему-то помалкивают. Слухачи — и все. Это еще одно из самых вежливых обращений. Могут окрестить похлеще. Сам Савушкин против «слухачей» ничего не имеет, но все же вот за этих самоотверженно несших службу ребят и девчат немножко обидно. Они достойны большего уважения.

Один из радистов оглянулся. Увидев комбата, хотел вскочить. Савушкин положил руку на его плечо, успокаивающе кивнул. И пошел в конец помещения, к левому сектору.

Там несли вахту радисты-перехватчики, которые искали в эфире радиопередатчики исчезнувшего немецкого корпуса.

В левом секторе

Едва майор успел войти в комнату, поднялся сидевший с краю старший смены лейтенант Бабушкин и доложил, что потерянные радиостанции до сих пор не обнаружены. Стараясь не показать огорчения, Савушкин сказал:

— Хорошо. Продолжайте работать. — И прошел к окну, возле которого на свободном столе специально для него был поставлен контрольный радиоприемник.

Обнаружить кого-либо лично Савушкин не рассчитывал. Просто у него давно выработалась привычка в моменты сильного нервного напряжения самому пошарить в эфире. Посидев несколько часов с наушниками на голове, майор как-то незаметно разряжался, обретал способность более хладнокровно переносить неудачи, не позволял себе быть резким и нетерпеливым с подчиненными. В его должности это имело немаловажное значение. К тому же за приемником он спасался от беспрерывных запросов начальства.

А спрашивали его часто — в том майор был уверен. Наверняка уже несколько раз звонили полковник Тагильцев, начальник оперативного отдела штаба фронта, а то и сам Сталемахов. И все требовали его, Савушкина. Но, услышав от дежурного телефониста магическое: «Майор на контроле, отрывать не приказано», — почтительно клали телефонную трубку.

В конце концов, ни ему, ни им не нужны эти бестолковые переговоры. Когда будет результат, он сам незамедлительно оповестит всех, кого надо, о достигнутом успехе.

Медленно вращая верньер приемника, Савушкин вслушивался в разноязыкую жизнь наушников, наблюдал за радистами.

Их в комнате было четверо. Недалеко от двери сидел лейтенант Бабушкин, недавно прибывший в батальон из училища. На него Савушкин рассчитывал мало. Хотя лейтенант дело знал отлично, опыта ему недоставало. Старшим смены его поставили потому, что он и раньше был старшим, когда «зоопарк» работал, а еще оттого, что лейтенант отличался дисциплинированностью и исполнительностью сам и в то же время был чрезвычайно требователен к подчиненным.

У Бабушкина мучнисто-белое лицо кабинетного работника, породистый нос с горбинкой, античный профиль. Он по-своему красив, хотя хлипок телом и невысок ростом. Отец и мать лейтенанта — крупные научные работники. Наверное, поэтому майору часто кажется, что в выражении лица неразговорчивого молодого человека есть что-то высокомерное, чересчур самолюбивое. Впрочем, возможно, это только кажется. Ничего плохого о лейтенанте майор не слышал. Бабушкин не пьет, не курит, не бабник, много читает. Что из того, что молчалив, трудно сходится с людьми? Молод. Придет время — всему научится. И если Савушкин относится к лейтенанту с какой-то долей настороженности, то это естественно — человек-то новый!

Другое дело сосед Бабушкина — младший сержант Капралов. Этого Савушкин знал вдоль и поперек. Бывают же прихоти случая! Каким-то образом работники военкомата умудрились направить не шибко грамотного уральского кузнеца, в недалеком прошлом простого деревенского парня, в школу связи. И вот там-то открылся у человека второй дар. Тугой на ухо, не умевший играть ни на одном музыкальном инструменте, Капралов непостижимо быстро освоил азбуку Морзе, стал лучшим курсантом школы. Присутствовавшие на экзаменах представители различных военных ведомств переругались из-за него. Савушкину, комплектовавшему в ту пору батальон, стоило большого труда заполучить уникального кузнеца в свое распоряжение.

Капралов широкоплеч, могуч, стриженная под машинку крупная шишковатая голова украшена большими оттопыренными ушами. Глубоко посаженные желтоватые глазки, вислый нос, густые рыжие брови и толстые губы делают красное, словно кирпич, лицо Капралова некрасивым, сердитым. Но это лишь внешне. Савушкину известно, что Капралова любят в батальоне, что он отзывчив и покладист, что еженедельно пишет длинные письма семье: жене и двум подросткам-сыновьям.

Капралов и в самом деле был достопримечательностью. Майор даже иногда позволял себе похвастаться им. Когда приезжали инспектора или специалисты из высших штабов, Савушкин просил угадать, указав на Капралова, какова специальность у младшего сержанта. Говорили всякое: моторист, стрелок, линейщик, но никто не мог и предположить, что этот могучий лопоухий мужичище с мускулистыми, оттянутыми молотом руками и толстыми волосатыми пальцами принимает на пишущую машинку 250–300 знаков в минуту текста любой трудности. Причем без единой ошибки.

Но не только этим был силен Капралов. Имелись и другие радиоасы в батальоне. Еще более ценной, уникальной, была способность Капралова запоминать «голоса» немецких радиостанций. Как ни хитрили, как ни изощрялись фашистские радиотехники — Капралова провести было невозможно. Чтобы запутать советскую радиоразведку, при смене длины волн и позывных немецкие техники заменяли у радиопередатчиков модуляторные, а то и генераторные радиолампы. Позволяло время — не ленились перепаять некоторые основные радиодетали. «Пел» доселе передатчик чистым звонким тенором и вдруг исчез — появился на другой волне другой голос, этакий, к примеру, хрипловатый баритон. Попробуй угадай: не то рацию заменили, не то вместо одного немецкого штаба появился на прежнем месте другой. Послушает нового «певца» Капралов, подвигает густющими бровями, а потом растянет в улыбке толстые губы, хитровато подмигнет желтым глазом:

— Ха! Старый знакомый. Небось мороженого объелся. Ангиной заболел. Он самый! — И назовет прежний позывной.

Наземная разведка, как правило, это подтверждала.

На Капралова майор Савушкин возлагал особые надежды. Ежели выйдут в эфир радиопередатчики затерявшегося корпуса, то как бы ни ловчили немецкие связисты — младший сержант их раскусит.

Рядовой Котлярчук, что сидит рядом с Капраловым, — человек другой биографии и другой судьбы. Это профессиональный радиотелеграфист. Еще до войны служил радистом на судах торгового флота. Участник обороны Одессы. Несколько раз ранен. Котлярчук красив смуглой южной красотой, ладно скроен, ловок, сообразителен. И дело знает отменно. В батальоне к нему прочно прилипло прозвище «графолог». Это оттого, что отлично запоминает «почерки» немецких радистов. Ведь как пишет всякий человек по-своему, так и передачу на ключе всякий радист ведет по-разному. Один быстро, четко и красиво, другой неряшливо и неразборчиво.

В зависимости от этих качеств неистощимый на выдумку Котлярчук делил всех своих «подшефных» немцев на три категории: красавчиков, серяков и утюгов, причем прозвища в каждой из этих категорий варьировались в широкой амплитуде и в самых неожиданных сочетаниях. Послушает Котлярчук своего невидимого оппонента, вдруг выставит большой палец, уважительно щелкнет языком: «скрипач», или «гроссмейстер», или «кит», а то скорчит кислую мину: «бурепка», «серый козлик», а в крайнем случае презрительно фыркнет, схватится за голову: «ну и топор», «турецкий барабан».

В памяти своей Котлярчук хранил сотни таких радиопочерков, и его способности приносили большую пользу, ибо командование немецких штабных частей (а немцы и аккуратисты, и завзятые консерваторы) очень редко соглашалось менять радистов, которым оно доверяло, на новых. Случалось, что радисты служили при одном и том же немецком штабе годами, и тут сколько ни маскируйся, сколько ни хитри, несколько минут — и Котлярчук знает, с кем имеет дело.