Князь. Записки стукача - Эдвард Радзинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он понял, расхохотался:
– А я не могу быть из мрамора. Руки дрожат, мысли теряются… И, проигрывая, порой даже рад. Говорю себе: пусть! пусть! может, кончится все быстрее! Да нет! Продолжаешь играть и будто в бездну летишь… и остановиться нельзя… И как же сладко! На следующий день опять идешь… И ангел мой меня пускает.
«Попробовала бы не пустить!» – было на ее лице.
– Она, конечно, не рассказала вам все это, не пожаловалась на своего злодея. Ну что за ангел! Как утешает она меня, когда всё проиграно…
Она смотрела на него с обожанием, а он говорил всё это с нежнейшей улыбкой.
Как он был непохож на того злого отвратительного господина, которого я видел полчаса назад.
– Но теперь – баста! Сейчас засяду за работу… – Вдруг он остановился и посмотрел на меня почти с изумлением. Потом сказал медленно: – Кстати, Аня говорила мне, что вы хотели поступать в Земледельческую академию?
– Это было, это так.
– Тогда сам Бог послал вас ко мне… Я сейчас раздумываю… – Он помолчал. – Впрочем, прочтите сами. – И пододвинул ко мне стопку прочитанных им русских газет.
Наверху лежали «Московские ведомости»… Я начал читать и… задрожал! Оказалось, русские газеты все эти дни дружно писали… о моем гувернере и таинственном убийстве!
В Москве в пруду той самой Петровской земледельческой академии, куда я еще недавно собирался поступить, подо льдом было найдено спеленатое тело студента академии некоего Иванова. Шея несчастного была обмотана шарфом, в край которого завернут кирпич, лоб прошиблен острым орудием, в голове – пулевое отверстие. Кровавый след вел к гроту, где было совершено убийство.
Принимавших участие в убийстве поймали. Они и не отпирались… Оказалось, мой гувернер исполнил все, о чем говорил Бакунину. В патриархальной Петровской академии, где учились в основном провинциалы, он создал тайную организацию и назвал ее «Народная расправа».
Причем в Москве он повторил тот же трюк, что и в Женеве. Там он лгал Бакунину о мощной организации в России. В Москве лгал студентам о мощной революционной организации в Женеве, предъявляя все тот же документ за подписью Бакунина, который показывал мне.
И добился успеха. «Народная расправа» состояла уже из нескольких пятерок и соблюдала строжайшую дисциплину. Точное их число установить не удалось…
Удивительно, но Нечаев так и не успел сделать ничего революционного. Даже организовать простейших беспорядков. Организовал он только убийство одного из членов кружка – несчастного студента Иванова, который не захотел ему подчиняться. Все члены «Народной расправы», которых выявило следствие, были арестованы, но Нечаев… сумел скрыться. «Видимо, за границу», – писала газета.
«За границу», – с ужасом прочел я.
Когда я закончил чтение, Федор Михайлович попросил завтра же непременно навестить их.
Я пришел, когда Достоевский читал Ане вслух описание зверского убийства.
«Они заманили Иванова в грот. Кузнецов (один из студентов) схватил Иванова и повалил его у входа. Тогда Нечаев и еще два студента бросились на Иванова. Нечаев сел на грудь Иванова и стал его душить.
Кузнецов сидел на ногах, а остальные двое стояли около и ничего не делали. В это время Иванов крикнул: «За что вы меня бьете, что я сделал?» Но вскоре уже не кричал, хотя еще шевелился. Тогда Нечаев взял револьвер и прострелил голову Иванова…»
Федор Михайлович обратился ко мне:
– Итак, вы собирались туда поступать?
– Совершенно точно…
– Значит, вы видели студентов? Разговаривали с ними?
– Они мне показались все похожими друг на друга. То, что у нас называется «отсталые молодые люди»… то есть напрочь лишенные нигилизма… добрые провинциалы!
– Таким, как это ни странно, легче навязывать чужую волю… И если появится сильный человек, их легко свести с ума. Это в нашей русской душе. Таинственная потребность отрицания, таящаяся в человеке, иногда самом не отрицающем и благоговеющем. Причем отрицания главной святыни, перед которой еще недавно благоговел… и которая вдруг становится ему невыносимым бременем… И оттого наш добрый богобоязненный народ неожиданно впадает в страшнейший злодейский бунт. Любовь ли, вино ли, разгул и жестокость – у нас все через край, у нас все – огонь… Иной добрейший человек вмиг может сделаться омерзительным безобразником и преступником – стоит только попасть ему в этот роковой огонь судорожного самоотрицания, саморазрушения… Это так свойственно нашему народному характеру в роковые минуты его жизни… Достаточно такому Нечаеву, поджигателю огня, появиться и… – Федор Михайлович замолчал, потом сказал: – Впрочем, дело не в Нечаеве, а в нечаевщине… Ибо сейчас ему подобным… пусть без его силы… но с его убеждениями… несть числа. Эти люди считают себя носителями конечной, единственной истины. И ради этой истины собираются разрушить нынешний мир, нынешнюю жизнь, бесовски применив евангельское: «кто не за нас, тот против нас». И оттого всех с противоположными убеждениями приговаривают к смерти. Они злы идейно. Они беспощадны идейно. Им в голову не приходит сказать себе: «А что, если ваша мысль о всеобщем равенстве – только вздор и совершенно нелепейшее незнание природы человеческой?» Но они почему-то нагло берутся ее осуществлять… притом через кровь других… через потоки крови. И этот неизвестный мне человечек… я говорю о Нечаеве, он – Предтеча, но Предтеча Антихриста… Знаете, что будет, когда они победят? Они первым делом изгонят Бога. Ибо если его нет, тогда все дозволено. Нужно уничтожить Бога, и уничтожится тотчас страх пролития крови. Человек займет место Бога, станет… человеко-богом, ибо, перестав бояться Бога, он в конце концов перестанет бояться смерти… Боюсь, что впереди – реки крови, которые я уже не увижу. Но вы доживете… Очень боюсь, что и Аня… доживет.
(Пророк он был… Анна Григорьевна, действительно, дожила. И когда я убегал из Большевизии, несчастная жена Федора Михайловича все еще была жива.)
Но тогда он вдруг усмехнулся и спросил:
– А куда делся ваш друг, худенький, маленький, нервный, вечно кусающий свои изъеденные до крови ногти?
Я вздрогнул. Ведь именно так характеризовал Нечаева в газете один из членов «Народной расправы»…
Федор Михайлович продолжал:
– До сих пор помню взгляд вашего товарища. Его маленькие темные глазки… смотрели с выражением такой злобы, с такой неумолимой властностью, что я не мог отвести взгляда. И знаете, я даже почувствовал животный страх, будто начинается припадок… И ведь начался…
Я сказал, что сожалею и ничего о нем не знаю.
Федор Михайлович пристально смотрел на меня. Потом будто опомнился и вновь заговорил о преступлении:
– Да знаете, что самое интересное в сегодняшней газете? Пишут, что он сейчас в Швейцарии или Германии. Мы с вами здесь… и он, возможно, тоже здесь…
На этом разговор закончился, и я поспешил откланяться.
Когда уходил, слышал их поцелуи. И, закрывая дверь, – его голос:
– Как же мы срослись… ножом не разрежешь. Вот для таких, как ты, Аня, и приходил Христос… Я говорю не потому, что люблю, а потому что знаю тебя…
И опять поцелуи.
Повторюсь, он был бешено чувственен. И всю силу страсти обрушил на невинную Аню.
Итак, гувернер где-то здесь! Я решил немедля вернуться в Россию. Несмотря на теткины моления оставаться за границей, которые она регулярно присылала мне в письмах.
Я зашел проститься с Достоевскими. Федора Михайловича не было – пришли деньги от издателя, и он в очередной раз отправился выкупать вещи из ломбарда.
Она сказала:
– Я вам всякое наговорила… Забудьте. Я счастлива с ним… Вы ушли, а мы долго говорили о Евангелии и Христе. Я так радуюсь, когда он говорит со мной не только о сахаре в кофее… Вы знаете, Федя все утро писал об этом убийстве. Оно не дает ему покоя, рождает кошмары. Я боюсь припадка… Вчера ему приснился сон – он летит над городами, покрытыми красным покрывалом… И жалко звонят колокола. Он проснулся, долго молчал, потом рассказал сон и добавил: «Это будущее – Россия, вымытая кровью».
И все это она произнесла простодушно, буднично. В этом доме о мироздании, о мировых катастрофах привыкли говорить бытово, как о сладком тортике…
В дверях она сказала:
– Жаль, Алеша, что уезжаете. Он хотел, чтоб вы к нам почаще заходили. Его очень заинтересовал ваш друг, и он просит вас найти его или на худой конец передать ему наш адрес…
Я пробыл в Петербурге неделю. И уже перестал бояться, когда жандарм принес повестку из Третьего отделения собственной его Императорского Величества канцелярии. И попросил расписаться…
Сейчас трудно представить ужас, который вызывало одно это название!
Дрожащими руками я держал повестку…
В ней писалось, что по причине длительного нахождения за границей, согласно постановлению МВД номер такой-то, я должен явиться завтра в девять утра в Третье отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии.
