ГКЧП. Был ли шанс? - Геннадий Янаев

Во-вторых, о книге, которую сочинили Генеральный прокурор России и его заместитель. Какая здесь корысть? Это беспрецедентный случай в мировой практике! Дело еще не закончено, расследование продолжается, а Степанков и Лисов пишут книгу, излагая на случившееся свою точку зрения (хотя они — не рядовые сотрудники правоохранительных органов!), навязывают вывод, определяют степень виновности людей, которые виновными себя никак не считают…

Да, в соответствии со ст. 139 УПК РСФСР, материалы следствия могут быть преданы гласности с разрешения следователя или прокурора. Но Степанков и Лисов забывают, что есть и ст. 13 того же кодекса, где сказано: «Никто не может быть признан виновным в совершении преступления… иначе, как по приговору суда и в соответствии с законом».

Спрашивается: кто же дал прокурорам, высоким должностным лицам, которым государство платит зарплату за выполнение функций контроля за соблюдением законодательства, право решать за суд: виновен я или нет? Или оговаривать (предлагать)… сроки заключения?

Нас это не удивляет, ибо генпрокурор узурпировал в «деле ГКЧП» все и вся, выступая един в пяти лицах, — возбудил дело, арестовал «заговорщиков», взялся надзирать за ходом процесса, руководит следствием, подменяя суд, и определяет наказание. Я думаю, что, используя правовой хаос, игнорируя профессиональную этику, Валентин Степанков с замом решили просто подзаработать. А одновременно — выполнить политический заказ организаторов «дела ГКЧП»: сформировать определенное общественное мнение, оказать прямое давление на людей в судебных мантиях в предстоящем политическом шоу.

В-третьих, я приехал в Москву действительно 18 августа, но вовсе не с целью «вступить» в ГКЧП, о чем я так же, как и вы, узнал 19 августа 1991 года. Мне было необходимо встретиться с премьер-министром СССР Валентином Павловым по поводу подготовки и проведения Всесоюзного собрания директоров (11–12 сентября в г. Свердловске), работы госпредприятий в 1992 году.

Сначала я собирался лететь в столицу 20 августа, но узнал, что Павлов изменил сроки выезда в командировку (Кузбасс, Казахстан) именно на этот день. Я, разумеется, отправился пораньше, в воскресенье, чтобы утром в понедельник, 19-го, попасть на прием к Павлову, а вечером возвратиться домой.

Что касается домыслов Степанкова, то возникает законный вопрос: если меня и Василия Стародубцева предполагалось заранее ввести в ГКЧП СССР, то почему руководство страны не вызвало нас на известное совещание 18 августа, как, например, Лукьянова и Бессмертных, которых спешно доставили авиацией из Валдая и Минска?

В-четвертых, в материалах дела нет сведений о том, кто и когда предложил ввести меня и Стародубцева в состав ГКЧП. Ясно другое: нас туда засунули (в духе старых традиций) как представителей общественных организаций — видимо, для «веса», придания Комитету определенного демократического фона.

Другой вопрос: а почему мы не отказались участвовать в работе ГКЧП? Это интересует и следствие. По существу, мы со Стародубцевым не являлись членами Комитета, поскольку никто не освободил нас от прежних должностей и обязанностей, то есть мы были временными «фигурами», без каких-либо властных полномочий и государственных портфелей.

Кроме того, в соответствии с КЗоТом вице-президент и премьер-министр страны имели право привлекать нас временно к работе Комитета и без нашего согласия. А меня — тем более, так как я являлся генеральным директором крупного производственного объединения, имевшего контракт с правительством СССР. При невыполнении его условий Павлов имел полное право расторгнуть контракт, уволить меня с работы.

В-пятых, Президентом СССР, Советом министров я постоянно привлекался в различные комитеты, комиссии, выполнял те или иные поручения. И вот меня вводят в состав еще одного органа — это не вызвало у меня какого-либо недоумения. Я не мог не поверить, в отличие от других, и в болезнь Михаила Горбачева. Ведь он мне лично в перерыве заседания правительства СССР 3 августа 1991 года, а затем за неделю до разыгравшихся событий сообщал, что чувствует себя очень плохо.

Или говорят, что чрезвычайное положение в отдельных регионах страны, которое было введено без ведома Горбачева, незаконно. Как же так? Я собственными ушами, неоднократно, из уст самого президента слышал, что если нужны чрезвычайные меры, то на это надо идти. О ЧП твердилось в печати, в Верховном Совете СССР, на любом, образно говоря, перекрестке. Почему же этот вопрос должен был мне показаться тревожным, не отвечающим ситуации в Союзе?

Добавлю, что проблему чрезвычайного положения готовилась обсудить сессия ВС 26 августа. Комитет конституционного надзора СССР в своем заявлении не опротестовал действий советского руководства. Генеральные прокуроры СССР и России дело о путче возбудили не 19 августа, а, как видно из документов, — лишь 22-го…

Словом, в правомерность августовских событий поверил не только я, руководитель предприятия, а даже такие лица, как Александр Бессмертных, первый заместитель Генпрокурора СССР Васильев, первый зам. министра внутренних дел Шилов и другие, заявившие, что не видели и не находили ничего странного, противозаконного ни во введении ЧП (это разрешает Конституция и специальный закон), ни в образовании ГКЧП (данный орган также может быть создан президентом страны).

В-шестых, вспомним: какие документы были приняты новым руководством 18 августа — указ Г. Янаева, заявление… И так далее. Они появились в свет в 6 часов утра 19-го. Я же был впервые приглашен на заседание вице-президентом только в 14.00 в понедельник. Какое же отношение я имею к «государственному перевороту», происшедшему в ночь с 18-е на 19-е августа? Никакого! Ибо я даже не принимал участия в подготовке документов, их не подписывал, не был введен в состав ГКЧП.

Отсюда вывод: уголовных деяний я не совершал, в тюрьме меня держат исключительно по политическим мотивам!

Очевидно, меня заперли в «Матросскую тишину» потому, что я возглавлял крупную общественную организацию, которая с первого дня своего рождения (для чего и создавалась) занимала довольно жесткую позицию по недопущению развала государства, экономики, ухудшения жизненного уровня народа. Кое-кому это явно не нравилось, — и тогда, и сейчас. Я больше скажу. Моя позиция — проводить реформы на базе новых рыночных отношений — определилась много лет назад, раньше, чем об этом открыто заговорили в бывшем СССР. Например, еще в 1987 году я написал статью о переходе к рынку, но тогда наши газеты ее отказались печатать! Почему? Наверное, оттого, что я и мои коллеги по ассоциации исходили из иных посылок: рынок должен улучшать жизнь людей, а не уродовать ее, как сегодня. В этом ключе мы разработали и предложили правительству свою программу перехода страны к рыночным отношениям. 12–14 июня 1990 года (на специально созванной конференции по рынку, которая проходила в Свердловске) обсудили ее. Представители более 140 регионов страны поддержали эту программу. Что здесь дурного?

— Давайте все-таки уточним: где и при каких обстоятельствах прошел ваш арест?

— Меня «взяли» в третьем часу утра 22 августа, по прилете из Крыма, в аэропорту «Внуково-2». И с той самой минуты, считаю, в отношении меня стали творить настоящий правовой беспредел.

Начну с того, что Иваненко, в ту пору — председатель КГБ России, арестовывал меня без предъявления санкции прокурора и составления протокола, что является грубейшим нарушением закона: ст. 54 Конституции СССР, ст. 52 Конституции России и ст. 11 УПК РСФСР. Постановление о своем аресте я увидел лишь в январе 1992 года — при изучении дела. И представьте: я, оказывается, отказался от ознакомления с вышеназванным документом! Нет, постановление об аресте мне не предъявляли в течение целого дня 22-го, когда я находился на территории санатория «Сенеж» Солнечногорского района Московской области, хотя еще утром представитель Прокуратуры РСФСР проводил у меня личный обыск в присутствии понятых. Я не увидел постановления и тогда, когда начались допросы. Его просто не было в природе!

23 августа, ночью, меня перевели в Кашинский изолятор Тверской области, а 26-го — в «Матросскую тишину». И пусть люди рассудят, законно ли я «живу» в тюрьме, ибо постановление об аресте в деле появилось вдогонку, позже, вместо протокола об аресте — справка о задержании, подписанная, кстати, не Иваненко, а работником МВД России аж… 18 марта 1992 года, то есть спустя семь месяцев после моего ареста!

— Читая материалы по «делу ГКЧП», что-то много встречаешь несуразностей, ошибок следствия, предвзятости Прокуратуры РФ…

— Нарушений действительно много. Возьмем только срок содержания под стражей. После двух месяцев, разрешенных законом, 23 октября 1991 года следственная бригада меня из тюрьмы не выпустила. 17 июня с.г. закончился срок содержания под стражей, разрешенный на период следствия санкцией Генерального прокурора России. 18-го, согласно статье 11 УПК РСФСР, я должен был выйти из заключения. Увы… Так что не верьте, что мы живем в правовом государстве!