Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Кудиевский

Это было неестественно-новым — отрываться от края земли. Видимо, такое нее чувство охватит того космонавта, который первым вырвется к чужим мирозданьям, в черные бездны Космоса. Решился бы он, Сергей Топольков, на подобный подвиг? Один — нет. Вместе с друзьями — наверное. Как все-таки радостно чувствовать рядом товарищей! Перед этим огромным и пустым северным небом, перед обнажившимся солнцем и первозданными морями невольно ощущаешь себя песчинкой. Одиночество в такие минуты жутко: собственное «я» — слишком ничтожно перед бесконечностью мира и времени. Разума не хватает, чтобы познать эту бесконечность, сердца — чтобы объять ее. Не от страха ли и бессилия перед ней человек прошлого уходил в себя, начинал искать в самом себе истины, удобные для его ограниченного «я»? Эти истины, придуманные и уверованные, заставляли затем человека поклоняться звездам и ветру, безмолвию и отблескам океана… Наш разум расширился и окреп, но разве не сохранились в нас приглушенные ощущения дикости? Они обостряются в часы одиночества, возвращая человека к его изначальным ступеням жизни, где поиск в самом себе был самым бесхитростным и не трудным поиском, ибо не требовал ни порыва, ни мужества. Одиночество всегда в чем-то уравнивает человека с его первобытными предками. И как хорошо, что сейчас, даже один на один с этой синей бескрайностью, которой кончается и начинается планета, не чувствуешь себя одиноким: под ногами вибрирует палуба, созданная руками людей, гудят механизмы, а в надстройках, рубках, в отсеках работают сотни друзей, вместе с которыми ты уже не песчинка, вместе с которыми ты и властелин мира, и покоритель Космоса, и преобразователь Земли… С высоты штурманской рубки Сергей невольно окинул взглядом палубу «Зоревого», узкую и летучую: сверкала под солнцем сталь, омытая ветром и волнами, мерно покачивались надстройки и башни, а от раскрытых люков и дымогарных труб тянуло обжитым, почти домашним уютом, пахнущим паром, теплынью матросских кубриков и сытым флотским борщом. Мир корабля был просторным и прочным: он вмещал в себе и частицу земли, и отчий дом, и величие Родины. И потому рядом с растерянностью, овладевшей Сергеем минуту назад, поднялась вдруг озорная, мальчишечья гордость: за себя и за товарищей, за эсминец, который уверенно, даже как-то привычно-буднично шел по самой кромке планеты. «Край морей полуночных», — вспомнил он слова генерала и уже весело решил: «Что ж, давай полуночных!»

Услышал позади себя шаги, обернулся — с мостика спускался командир. Заметив лейтенанта, он задержался у поручней, шутливо-приветливо спросил:

— Запоминаете море в лицо?

В облике командира, — в мягкой улыбке его, в голосе, даже в усталости, — было что-то располагающее, дружеское. Может быть, потому Топольков не удержался: сам не зная зачем, внезапно доверчиво рассказал обо всем, о чем передумал несколько минут назад. Рассказал и тут же спохватился: что подумает о нем капитан третьего ранга? Разве у молодого офицера мало иных разговоров с командиром — о службе, о боевой учебе, о корабле, например? А он!

Первый день на эсминце, а болтает черт знает о чем… Однако командир, казалось, не удивился словам лейтенанта. Ом понимающе кивнул, тихо промолвил:

— Да, это живуче в нас… Люди сами порой не знают, как нужны друг другу. — Долго смотрел на море, бегущее за корму, потом в задумчивости, словно воскрешая какое-то далекое воспоминание, добавил: — Только дорога одиночества не приводит никуда… Всякий рад, когда хотели разъединить людей, ослабить их волю, начинали проповедовать индивидуализм. Монахи, жандармы, черные философы — без устали кричали о пресловутой свободе личности, об ее независимости от общества. «Личность — превыше всего, все, что вне ее — ничто. Субъективизм — начало жизни и конец ее. Значит, жить стоит лишь в себе и для себя». Так создавался закон одиночества — закон джунглей. Человек становился волком и, какими бы громкими фразами затем ни прикрывался, думал только о своей берлоге и своем куске мяса. Это всегда удобно для рабства: бунтарский дух, если он один, легко образумить нагайкой или сжечь на костре. В одиночестве — бессилие человечества. Вот почему первым лозунгом прозревших пролетариев был великий лозунг: «Соединяйтесь!»

— Но разве мы сами не ищем время от времени минут одиночества? — неуверенно заметил Сергей.

— Это совсем другое, лейтенант: мы просто по старинке величаем так минуты сосредоточенности, когда человек остается наедине с собой. Но ведь и тогда мы думаем о людях, для них. Даже разговаривая с ветром, мы говорим от имени людей — да, да, не удивляйтесь, мне это немного знакомо, — усмехнулся командир. — А настоящее одиночество — это равнодушие и презрение ко всему, что не «я», болезненно-пристальный взгляд в самого себя. В мелких душонках он пробуждает самую неблагодарную любовь, какая только существует на земле: любовь к самому себе. От этой любви происходит подлость и трусость, ханжество, ложь, предательство, ибо живет она все той же берлогой и куском мяса. Честного человека одиночество, как правило, убивает: все светлое, что может он обнаружить в себе, — талант, красота, творчество, — раскрывается только среди людей, рядом с ними. Без общества нет человека, как не бывает паруса без мачты и палубы.

— Значит, наши потомки никогда не станут вглядываться в себя? — снова спросил Сергей.

— Нет, — почему же, — возразил капитан третьего ранга. — Но, воспитанные в коллективе, они будут искать в себе только то, что роднит их с другими, а не то, что отличает. Вы представляете, какой жизнеспособной силой они овладеют?.. Эта сила в какой-то мере живет уже в нас. Единство цели сблизило людские сердца, а борьба с разрухой и голодом, с врагами еще больше сроднила их. Человеческое содружество, быть может, это самое высокое, что создал наш народ за четыре десятилетия. — Он умолк, отдаваясь раздумьям, и лишь после долгой паузы, которую лейтенант не решился нарушить, неожиданно поинтересовался: — Вы где жили во время войны?

— В Новосибирске, — ответил Сергей и покраснел, будто был виноват, что в свои восемь лет не мог оказаться поближе к фронту.

— А мне довелось увидеть и дороги отступления, и блокадный город, — просто и немного грустно поведал командир. — Одиночество — чего бы не отдали немцы тогда, в блокаду, чтобы оно закралось в души наших людей! Но ленинградцы дрались, принимали муки и даже умирали сообща. И те, кто остался жив, — победили. Выстояли! Какая ж могучая сила таится в чувстве плеча! «Люби людей — и тогда все сможешь», — сказал мне когда-то хороший друг. Люби людей, — повторил капитан третьего ранга и взглянул в глаза Тополькову. — А любовь к людям, лейтенант, всегда конкретна. Для нас с вами она — в неустанных заботах и думах о корабле, об экипаже, о боевой готовности. О том, чтобы никогда не повторился для нашего народа сорок первый год.

Теперь он говорил о «Зоревом», о предстоящих походах и боевой учебе, и Топольков удивился тому, как легко и естественно он перешел к разговору, который, по убеждению Сергея, и должен был вести командир корабля с молодым штурманом. Лейтенант обрадовался, подтянулся: напоминание о его служебных обязанностях как бы позволяло ему отныне считать себя полноправным членом корабельной семьи, таким же, как Сидорчук, как все офицеры эсминца. И, слушая командира, он отвечал короткими «Есть!», словно уже получал приказания на будущее. А капитан третьего ранга, видимо вспомнив, что спустился с мостика вовсе не для беседы с новым штурманом, внезапно предложил: — Пойдемте обедать, лейтенант. — И улыбнулся: — Выполнение распорядка дня — ведь это тоже забота о боеспособности.

В кают-компании он представил Тополькова офицерам «Зоревого». Сергей присел за свободный стул рядом с доктором и, когда вестовой подал борщ, склонился над тарелкой. Он лишь изредка поднимал голову, окидывал взглядом тесное, но уютное помещение. Здесь все ему нравилось: и раскрытое пианино у переборки, и массивные пепельницы, сработанные из орудийных гильз, и многочисленные снимки эсминца с различных курсовых углов. Нравилось и то, что офицеры, прежде чем прийти сюда, успевали снять рабочие кители и переодеться. Но особенно обрадовала лейтенанта старая флотская традиция, которая не записана ни в одном из современных уставов, но которую и поныне свято хранят на хороших кораблях. Согласно этой традиции, в кают-компании «Зоревого» не существовало ни рангов, ни должностей, все были равны, и потому обращались друг к другу не по званиям, а только по имени и отчеству, всячески избегая за столом служебных разговоров.

Обедали в этот день торопливо: у всех на походе было множество дел, каждый спешил поскорее вернуться к прерванной работе. Кто-то, первым покончивший с густым сливовым компотом, спросил разрешения у командира выйти из-за стола. После этого обращаться к старшему уже не требовалось — офицеры молча поднимались и тотчас же исчезали за дверью. А Сергей думал о том, что в иные дни, когда эсминец стоит у причала, здесь, наверное, подолгу засиживаются моряки — беседуют, спорят, подшучивают друг над другом, вместе радуются и вместе грустят, без конца дымя папиросами и ароматным трубочным табаком. Кают-компания — какой морж не любит ее прокуренных переборок, ее тепла и особенного мужского уюта! Сюда приходят после нудных якорных вахт, чтобы согреться душистым и крепким чаем, здесь собираются долгими корабельными вечерами, чтоб отвести душу в медлительных и необязательных разговорах, которые нередко, вопреки уставным положениям, затягиваются далеко за полночь. О чем только ни говорят здесь: о минувшей войне и возможных будущих битвах, о кораблях и флотах всего мира, об адмиралах и назначениях, о книгах, об урожае, о женщинах, о новых песнях — обо всем, о чем только могут беседовать в своем братском кругу мужчины, надолго оторванные от берега и домашнего очага. Здесь знают почти все друг о друге — надежды, слабости, вкусы, — поэтому каждый вечер хватает поводов для взаимных дружеских розыгрышей и подковырок.