Джон Голсуорси. Жизнь, любовь, искусство - Александр Козенко

Да что говорить! А тот раз, когда Джек вернулся поздно ночью и ему сказали, что Крис побежал разыскивать его… И Джек в тревоге снова вышел из дому, среди пустынных полей зазвучал его призывный свист. Внезапно в темноте послышался шорох, и Крис с разбега подкатился ему под ноги, явившись невесть откуда, где ждал, притаившись, повторяя про себя: «Ни за что не вернусь, пока не придет он». Бранить его Джек не мог: было что-то очень трогательное в появлении этого стремительного, истосковавшегося черного комочка из глухой ночной тьмы. Вообще, если наступало время сна, а кого-то из его хозяев еще не было дома, он всегда выкидывал какую-нибудь штуку, например, перерывал в знак протеста, как одержимый, свою подстилку, пока она не превращалась бог знает во что. А все от того, что, несмотря на свою длинную серьезную морду и шелковистые уши, в нем было что-то от пещерного медведя – чуть рассердится, как начинает рыть ямы, в которые никогда ничего не прятал. Он не был «умной» собакой, не был повинен в различных проделках. И он никогда не «выставлялся». Ни Аде, ни Джеку и в голову не приходило подвергать его подобному испытанию. Разве Крис какой-то там клоун, игрушка, безделка, дань моде или перо на шляпе, чтоб его ежегодно таскали для всеобщего обозрения в душный зал и ранили подобным дурачеством его преданную душу? Он даже ни разу не слыхал от своих хозяев разговоров про свою родословную, никто не сетовал на длину его носа и не говорил, что у него «умный вид». Дать Крису почувствовать, что его хозяева считают его своей собственностью, которая может принести им богатство и славу, – об этом было стыдно даже помыслить. Хотелось, чтобы с ним была такая же близость, как между одной овчаркой и фермером, который на вопрос о возрасте его собаки отвечал: «Тереза, моя дочь, родилась в ноябре, а она – в августе». Овчарка эта уже прожила восемнадцать весен, когда настал роковой для нее день – душа, покинувшая тело, воспарила вверх, чтобы слиться с дымком, который окутывает почерневшие балки кухни, где она провела столько лет у ног своего хозяина. Да! Раз уж человек не способен с самого начала не думать о том, будет ли ему от собаки польза, и просто от души радоваться, что она всегда с ним рядом, он никогда не почувствует всей прелести товарищества, которое не зависит от особенностей собаки, а проистекает из какого-то странного, непостижимого родства молчаливых душ. Именно молчание собаки делает ее для человека бесконечно дорогой, с ней чувствуешь себя спокойно: от нее никогда не услышишь горьких, обидных слов. Когда она просто сидит рядом, полная любви к тебе, и знает, что и ее любят, когда взор ее выражает искреннее обожание и она чувствует, что и ты думаешь о ней, такие минуты очень ей, по-видимому, дороги. А когда ты занят другим, она проявляет трогательное, поистине стоическое терпение. Крис всегда знал, когда Джек был слишком занят и не мог быть к нему так близок, как ему бы хотелось; и никогда он в такие часы даже не пытался как-то привлечь к себе внимание. Конечно, это омрачало его настроение, и тогда краснота под глазами и складки обвислых щек – вероятное свидетельство того, что среди его далеких предков были ищейки, – делались глубже и заметнее. Если б он мог заговорить, он бы сказал в такую минуту: «Я давно уже томлюсь в одиночестве, и не могу же я спать целый день, но тебе виднее, и я не смею роптать».

Он ничего не имел против, если Джек бывал занят с гостями. Казалось, голоса, раздававшиеся со всех сторон, были ему даже приятны, и он различал в разговоре искренние интонации. Так, например, он не выносил, когда актеры начинали читать вслух роли: он сразу постигал, что слова их не выражали подлинных чувств и мыслей; и тут, чтобы показать свое неодобрение, он принимался бродить по комнате, потом подходил к двери и упорно смотрел на нее, пока кто-нибудь не выпускал его. Правда, раз или два, когда кто-то из актеров громко декламировал весьма драматический кусок, он до того растрогался, что подошел к чтецу и, задрав морду, жарко задышал ему в лицо. Музыка тоже волновала его, он принимался вздыхать и вопросительно заглядывать в глаза. Иногда, заслышав первые аккорды, он подходил к окну и долго стоял там, высматривая Аду. А то просто ложился на правую педаль, и его хозяевам оставалось только гадать – то ли это от избытка чувств, то ли ему казалось, что так музыка будет менее слышна. А слушая один из ноктюрнов Шопена, он всегда всхлипывал. Да, темперамент у него был поистине польский – веселился он безудержно, в другое же время бывал мрачен и задумчив.

Вообще-то для собаки, совершившей на своем веку не одну дальнюю поездку, жизнь его была на редкость бедна приключениями, хотя происшествия все же случались: так, однажды он выпрыгнул из окна кареты в Кенсингтоне, а в другой раз сел на змею. По счастью, приключилось это в воскресный полдень, и змея, как и все вокруг, дремала, так что ничего не произошло и шедший позади пса приятель Джека Форд Мэдокс Хьюффер сбросил его со змеи своим здоровенным башмаком.

Если б только побольше знать о его внутреннем мире, об отношениях с другими собаками! Для них он, полагал Джек, всегда оставался загадкой: хозяева поглощали все его помыслы, он и не думал делиться ими с другими собаками, да и вообще в выборе знакомств был весьма щепетилен, хотя к дамам питал глубочайшее, воистину рыцарское пристрастие, так что нередко они оборачивались и огрызались на него. Тем не менее любовная связь у него была постоянная – с одной красновато-коричневой особой из их деревни Манатон в Дартмуре; она была не так породиста, как он, но здоровая, не первой молодости, с нежными загадочными глазами. К сожалению, дети их не выживали и, едва родившись, покидали этот мир.

Не был Крис и драчуном, но, если на него нападали, терял чувство реальности и не мог уже сообразить, с какой собакой он справится, а какая ему «не по зубам». В таких случаях следовало сразу вмешаться, особенно если противником оказывался охотничий пес, потому что Крис так никогда и не забыл, что однажды в дни его молодости охотничий пес напал на него с тылу. Да, врагов он не забывал и не прощал им.

Всего за месяц до своей кончины Крис, уже совсем старый и больной, ринулся на ирландского терьера, чья наглость давно была ему известна, и обратил врага в бегство. Драка всегда необычайно бодрила его!

Христианином Крис отнюдь не был, но для собаки держался настоящим джентльменом. И Джеку думалось, что большинство из ныне живущих на земле покинут ее, заслужив именно такую оценку. Потому что человек, родившийся на Западе, не способен (если говорить начистоту) стать христианином в том смысле, как понимал это Лев Толстой, и в наши дни ни у кого больше не достает логики и любви к истине, чтобы до конца постигнуть смысл христианства. А что значит быть джентльменом? Это трудно, но не невозможно. И уж у Криса, во всяком случае, не было мелочности, подлости и жестокости, и, хотя поступки его не всегда были на должной высоте, душа оставалась преисполнена скромной, бесхитростной преданности.

Сколько волшебных восторгов, сколько долгих часов напряженного ожидания, сомнений и тайных страхов не разделял он с Адой и Джеком, их черный любимец, и не принес им успокоения своим видом, запахом и прикосновением. Не счесть, сколько раз они совершали прогулки одни, уже когда его не стало, и все же каждый раз оборачивались и смотрели, не трусит ли он за ними, внимательно выслеживая невидимый след. И когда эти молчаливые друзья покидают нас, тяжко нам еще и оттого, что, уходя, они уносят с собой и многие годы нашей жизни. И все же совсем не жаль им этих лет, с такой теплотой и любовью отданных служению нам. Все, что мы можем им дать, – это позволить лечь у своих ног, прижавшись подбородком к земле; и эту малость они, несомненно, заслужили.

Знают ли они, подобно нам, что пробьет и их час? Да, порой знают, только этим и можно объяснить то, что перед самым концом Крис иной раз подолгу сидел совсем неподвижно, подавшись немного вперед, понурив голову, целиком уйдя в себя; потом поднимет глаза и посмотрит Джеку в лицо. И взгляд этот яснее всяких слов говорил: «Да, знаю, я должен уйти!». Если бессмертна душа человека, бессмертна и душа собаки. Если после смерти мы знаем, кем были раньше, знают и они. Ни один человек, жаждущий правды, думал Джек, не может с легкостью сказать, что ждет после смерти собак и людей – исчезнут их сознание или нет. Одно несомненно: мучиться над разрешением этой вечной загадки – ребячество. Что бы нас ни ожидало, это то, что быть должно, единственно возможное. Джек знал, что Крис тоже понимал это и, подобно своему хозяину, был, что называется, пессимистом. Ада говорила, что, оставив их, он однажды все же вернулся. Случилось это в последнюю ночь старого года, она грустила в одиночестве, когда он явился ей в своем прежнем обличье, такой же черный; он обошел стол со стороны окна и направился к своему обычному месту – под столом, у ее ног. Она видела его совершенно ясно; слышала, как мягко ступал он по полу подушечками лап и как стучали его когти. Она почувствовала тепло его тела, когда он задел край ее юбки. И ей подумалось, что теперь он уляжется ей на ноги, но ему что-то помешало, и он постоял, прижавшись к ней, потом направился к тому месту, где обычно сидел Джек и где его в ту ночь не было. Она видела, как он постоял там, словно в раздумье; внезапный шум или смех заставил ее очнуться, и медленно, очень медленно видение исчезло. Приходил ли он, чтобы сообщить хозяевам о чем-то или дать совет, хотел ли сказать им что-то в эту последнюю ночь уходящего года или он охранял их? Придет ли Крис еще когда-нибудь?