Рахиль - Андрей Геласимов

– Да нет, ты не понимаешь! – Взмахнул я рукой. – Представь, как вся эта квинтэссенция дурного вкуса в одно мгновение вдруг стала вовсе не квинтэссенцией… И каждое слово зазвучало как будто бы про меня.

– Ха! – сказала она. – Ты сдурел, «милый мой». У нормальных людей это называется – сбрендил.

Она покрутила пальцем у своего виска и пощелкала языком.

– Хочешь валерьянки? Или ты от нее еще больше дуреешь, как кот? Боюсь, я уже не могу тебе доверять. Скоро тут у меня замяукаешь. Может, тебе к Вере назад попроситься?

– Я не хочу к Вере. Я ее не люблю.

– Ха! Придумал проблему. В твоем возрасте…

Она отвернулась, но по движению ее плеч я видел, что слова о моей нелюбви ею услышаны.

– Ты не понимаешь, – продолжал я. – Вот смотри – Крис де Бург…

Я ткнул рукой в экран телевизора.

– Ну, неужели ты не чувствуешь того же, что и я? Того, о чем он поет?

– А о чем он поет?

– О девушке в красном. Он с ней танцует в пустом зале – щека к щеке, и говорит ей, как она красива.

– Боже мой, какая пошлятина, Койфман, – Люба даже прикрыла глаза рукой. – Ты что, правда так втрескался в свою вертихвостку? Ты сам-то хоть слышишь, что говоришь? Нельзя доводить себя до такого состояния. Тебе ведь этим же ртом завтра говорить о Шекспире. Иди в ванную комнату и немедленно его помой.

– Что помыть?

– Пошляк! Рот помой. Я лично уже не могу тебя слушать.

За прошедшие тридцать лет ее атака потеряла ту страсть, с которой японские летчики поднимали в воздух свои истребители в ночь нападения на Перл-Харбор, однако время от времени у меня еще появлялась возможность испытать на себе гнев божества-камикадзе, влюбленного до потери памяти в своего микадо – в то, ради чего можно и, в общем, хочется умереть.

В такие минуты моим надводным судам оставалось только открыть кингстоны, а флагманская субмарина под рев сирен и грохот зенитных орудий стремительно шла на погружение, выбрасывая из торпедных аппаратов судовой мусор и топливо, чтобы противник решил – цель уничтожена – и, может быть, все-таки вернулся домой. Несмотря на то, что возвращение в план операции в принципе не входило.

Я отлеживался на дне, прислушиваясь к потрескиванию корпуса и винтам противолодочных кораблей, словно наши подлодки во время Карибского кризиса в том самом шестьдесят втором году, когда Хрущеву достаточно было снять ботинок и хлопнуть им по столу, чтобы мои не поступившие в институты ровесники оказались в наглухо задраенных отсеках на расстоянии торпедного удара от днищ американских эсминцев, а весь мир – в руках измотанных тяжелым походом командиров советских отчаянных субмарин.

Невзирая на свою твердую решимость не иметь больше ничего общего с женой Лота, я все же никак не мог расстаться со своим прошлым и, уходя на глубину от ударов неутомимого и все еще восхитительного противника, вновь и вновь старался разглядеть сквозь толщу морской воды и никуда не промчавшихся тридцати лет черты этого самого атакующего меня божества – моей не состарившейся еще там Рахили.

Иногда у меня возникало довольно твердое подозрение, что это прошлое, собственно, и есть все то, что я сумел накопить. Собрать по крохам и трястись над своим тайным сокровищем, как несчастный Скупой Мольера. Откажись от него – и команда к всплытию, вполне возможно, станет уже не нужна. Кто знает – что там окажется наверху, когда поднимешься и выставишь перископ?

Сплошной океан.

Как если бы в шестьдесят втором те командиры все-таки получили приказ открыть ракетные шлюзы.

Однако Любу эти военно-морские аллюзии нисколько не волновали. Ценность прошлого, как и возможность ядерного апокалипсиса, в ее глазах с точки зрения математики приближалась к нулю. Ее заботили проблемы моего эстетического воспитания.

– Койфман, я принесла тебе шедевр, – сказала она, входя в квартиру и включая в прихожей свет. – Ты должен ценить. Стояла в гастрономе за молоком и записывала для тебя слова, как дура. Вот слушай… Хорошо еще карандаш под рукой оказался… Такое даже в гастрономе не каждый день услышишь по радио… Там есть такая армянка… Она все время включает свой черный приемник…

Произнеся этот монолог, Люба развернула листок бумаги и надела очки.

– Давай, я помогу тебе снять пальто, – сказал я.

– Нет, нет, подожди! Это не терпит! Да постой! Я сама потом эту сумку туда отнесу! Слушай!

Она торжественно взмахнула рукой и прочитала громким размеренным голосом:

«Ты называла меня своим маленьким мальчиком.Ну а себя – непоседливым солнечным зайчиком».

Покачав от восхищения головой, она многозначительно улыбнулась.

– Ты чувствуешь, Койфман, какая сила? Действительно, каждое слово про тебя! Эта штука будет посильнее «Фауста» Гете! А если бы ты слышал – какой у певца был голос! Такой высокий, пронзительный… Заметь – я не говорю «писклявый». Койфман, я тебя поняла. Любовь – это прекрасное чувство!

– Человеколюбие, между прочим, не только христианская добродетель, – сказал я. – В Торе на эту тему тоже немало сказано.

– Нет, нет, подожди, Койфман, я там еще не все записала. В этой стране в очередях все ужасно толкаются… Но я старалась запомнить сюжет. У этой баллады, представь себе, имелся сюжет… Она сидела у него на коленях… Да поставь ты на пол эту несчастную сумку!

Я послушно замер и приготовился слушать. Она посмотрела на меня две-три секунды, вздохнула, сморщила нос и потом устало махнула рукой в мою сторону.

– А, ну тебя… Вечно вот так все испортишь… А было ужасно весело… Ну что ты стоишь? Неси теперь эту сумку на кухню! Хочешь, чтобы я с ней таскалась по всей квартире?.. И не надо больше делать мне таких глаз!

Вынимая из сумки продукты, она вдруг задумалась, остановилась и даже присела на табурет.

– Что? – забеспокоился я. – Принести валидолу?

– Да нет, подожди… Послушай, а ведь эта твоя вертихвостка может тебе помочь…

– Наталья?

– Ну да. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

– Люба…

– Оставь, пожалуйста, этот тон. Я тебе о деле хочу сказать. Ты понимаешь, что такое гешефт? Поэтому помолчи… Ее Ромео ведь служит в НКВД?

– Люба, даже в шестидесятые годы эта организация называлась уже по-другому…

– Мне абсолютно плевать, как называлась, называется или будет называться эта организация! Мне важно узнать – служит ли в ней тот человек, который спит с твоей молодой женой.

Я помолчал секунду, но потом, разумеется, все же ответил:

– Да, он работает именно там.

– Хорошо, – Люба кивнула головой с таким удовлетворением, как будто ей доставляло особую радость удостовериться в том, что кто-то из моих знакомых работает в КГБ. – Так вот, он-то тебе и поможет.

– В каком смысле? Что ты имеешь в виду?

– Боже мой, Койфман, хватит делать вид, что ты меня не понимаешь. Ты же знаешь – я этого терпеть не могу!

– Но я правда не понимаю тебя.

– Пусть он вернет долг.

– Какой еще долг?

– Койфман, он спит с твоей женой. Сколько раз нужно это тебе повторять?

– Нисколько, Люба. Ты и так уже сделала мне достаточно больно. Я бы хотел, чтобы ты совсем перестала это повторять.

– Койфман, он должен с тобой расплатиться.

– Люба, то, что ты говоришь… это звучит ужасно… Это нелепо…

– Койфман, он должен помочь твоей невестке, – неожиданно твердым голосом остановила она меня. – Он просто обязан. Если он откажется, можешь считать его совершенно бесчестным человеком.

Я хотел что-то сказать, но не нашел слов. Просто смотрел на нее в изумлении, а она кивала мне головой.

– Да, да, Койфман. Ты ведь не способен сам ей помочь. Нельзя, чтобы она садилась в тюрьму. У нее в животе твой внук. Тебе придется позвонить этому человеку. Вот увидишь, он не откажет.

Я стоял перед ней молча еще целую минуту или, может быть, две. Потом сел на соседний табурет и покачал головой.

– Я не смогу. Это унизительно, Люба.

Следующим утром она отправилась за документами на отъезд в США. По ее подсчетам, они уже были готовы.

Вернулась к обеду ужасно расстроенная, долго не хотела мне ничего говорить, наконец расплакалась и сказала, что все пропало.

– Они хотят, чтобы я умерла в этой стране, Койфман. Они считают, что без Любы Лихман эта страна не проживет. Ты представляешь, как много я для них значу. Какая честь, Койфман, какая честь…

Мужские радости

Я посмотрел в зеркало и сказал:

– Ну, и куда я в таком виде пойду?

Она хихикнула, мелькнула у меня за спиной и ничего не сказала. Потом еще раз мелькнула.

Я подумал: «Туда-сюда. Странно».

Но потом додумал: «Всему есть свое объяснение. Женщины должны мелькать».

– Ты скоро?

Она прошуршала в своем шелке у меня за спиной еще раз. Шик-шик, шик-шик. Красная, как фестиваль эстрадной песни в Сопоте.

– Куда я пойду? Там же генерал будет. Смотри, что ты сделала.

Она скользнула между мной и зеркалом.