Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины - Галина Артемьева

Мы не особо интересовались тем, что происходило вокруг. Ну, хороводы вокруг елки, ну, совместные песни, ну, «Елочка, зажгись!». Все — полная ерунда.

Я увлеченно повествовала о настоящей жизни. Катя трепетно слушала, боясь пропустить хоть слово.

Я говорила о материках, горах, диковинных зверях, китах, дельфинах…

Время детского праздника пролетело незаметно.

Настал момент возвращения в «здесь и сейчас».

Всех повели получать подарки. Нам вручили красивые коробочки со сладостями, о которых мы совсем недавно мечтали. Но по сравнению с нарисованными мной картинами вольной морской жизни кремлевские подарки выглядели достаточно бледно.

Потом мы разошлись по раздевалкам и больше не увиделись.

У выхода меня ждала Танюся. Она взяла мою руку в варежке в свою руку в варежке. Мне стало уютно. Я очнулась.

Я ведь словно все то время в Кремле находилась далеко-далеко от знакомых мест. Меня словно ураганом унесло…

Мы шли и молчали, потому что Танюся запрещала мне говорить на морозе. Я думала о том, как мне себя понимать. Я столько наврала сейчас! Зачем я это делала? Мне не было стыдно. Я просто хотела себя понять. Плохо я поступила или нет?

А писатели, когда пишут свои книги, Гофман, например, про Щелкунчика — он врун? Или братья Гримм? Или Пушкин?

Они же все придумывают. А людям нравится. Люди ждут этого.

…Я вспоминала горящие глаза Кати… Ее нетерпеливые вопросы…

Я врушка?

Мне не хотелось никого спрашивать об этом.

Я спрашивала и спрашивала у себя.

Лето с папой

Папа окончил университет в 1958 году. Об этом я узнала от Танюси. Она мне торжественно объявила:

— Этот год у нас особенный! Папа твой получил диплом. Теперь он юрист. Женечка получила аттестат о среднем образовании и золотую медаль. А ты идешь в первый класс!

Правда — особенный год!

В советские времена всех выпускников вузов на работу распределяли. В течение трех лет после окончания института молодой специалист обязан был трудиться там, где он нужен родине. Это было своего рода возвращение долга за образование.

Папу направили на работу в город Бабаево Вологодской области.

Первый год он обживался, а на следующее лето меня привезли к нему на школьные каникулы.

Поездке предшествовали тщательные сборы. Танюся закупила много разных продуктов: гречку, рис, геркулес, ванильные сухари, сахар, мясную тушенку, шпроты и даже обожаемую мной кильку в томатном соусе.

— Зачем это? — не понимала я.

— Там ничего нет, — убежденно произносила Танюся.

Это «там ничего нет» привычно вдохновляло ее на подвиги. Она даже купила несколько килограммов сливочного масла, и они втроем делали из сливочного масла топленое (такое дольше могло храниться). Втроем — не сразу, а по очереди, потому что топить масло надо было на очень маленьком огне, чтобы не подгорело, следить внимательно, если что — огонь еще уменьшать. Помню, как аккуратно, спокойно занималась этим тетя Стелла. Я, конечно, сидела рядом и развлекала ее вопросами, на которые она терпеливо и обстоятельно отвечала.

Когда сборы закончились, я с ужасом увидела наш багаж. Два больших чемодана и несколько картонных коробок, перевязанных бельевыми веревками. Страшнее этого быть ничего не могло. Я не представляла себе, как мы загрузимся в поезд, как сделаем пересадку. Ехать надо было до Череповца, там выходить и грузиться в другой поезд.

Я до сих пор отправляюсь в путешествия с минимумом багажа. Это прививка с детства. Как вспомню те коробки и чемоданы, так впадаю в панику.

Однако Танюся и не думала паниковать. Утром мы на такси по пустой летней Москве доехали до вокзала, там весь наш ужасный скарб подхватил носильщик и не только довез весь груз до вагона, но и разместил все под нашими лежанками. Поехали.

Я смотрела в окно и не могла глаз оторвать от лесов, озер, рек, полей своей родины. В каждом домике, мимо которого мы проезжали, мне хотелось бы жить… Там, именно там, виделось мне счастье и покой. И всюду — удивительная красота.

Да, хорошо так смотреть из окошка, ни к чему не приближаясь… В голове песни проносятся — одна за другой:

…На заре этой песней негромкоюОгласились поля и леса,Опоясаны алой каемкоюНад родимой землей небеса.

И поет мое сердце влюбленное,И колеса стучат на бегу…Все гляжу, все гляжу я в окошко вагонное,Наглядеться никак не могу…

В Череповце мы кое-как выгрузились: помогли добрые попутчики. Потом череповецкий носильщик перевез наш багаж на другую платформу…

И вот наконец мы на месте! Нас встретил папа — улыбающийся, спокойный.

— Таня! — рассмеялся он, увидев наши коробки и чемоданы. — Ну что же ты выдумала такое! Мы тут с голоду не умираем. Зачем все это?

— Я ребенка везу, — веско сообщила Танюся. — Мне за ребенка спокойной надо быть.

— Я не люблю гречку, геркулес, рис… Мне не надо, — вякнула я.

— Ребенок должен разнообразно питаться, — убежденно провозгласила тетечка.

Папа, смеясь, обнял меня. Я совсем успокоилась насчет вещей. Папа рядом — все в порядке!

И правда: все быстро перенесли в машину с брезентовым верхом, и мы поехали в папин дом. Дом ему выделили как молодому специалисту, совсем новый дом из очень толстых бревен, не успевших даже заветриться и стать серыми. Дом казался золотым на солнце. В комнатах пахло свежим деревом — самый мой любимый запах. Дома на русском севере строились с учетом долгой и очень холодной зимы. Все делалось основательно. Мы через калитку вошли во двор. У дома росли цветочки, а справа находился невысокий, но частый заборчик, огораживающий огород. Чуть подальше на цепи бегала большая овчарка Найда.

Поднявшись на высокое крыльцо, мы оказались в просторных сенях. Там вполне можно было бы поставить очень большой стол и сидеть вечерами: книжки читать, чай пить, разговаривать… Но стола не было. Только три двери. Одна — в туалет, одна в большую комнату, то ли мастерскую, то ли кладовку… Самая большая дверь вела в дом.

Потом я разобралась, что главной и важнейшей частью дома была огромная русская печь. Топилась она дровами, на ней готовили еду, грели воду, печь обогревала весь дом: все комнаты так или иначе соприкасались с печью. И еще: я впервые увидела, что на печи действительно можно спать! А то до этого читала про Илью Муромца, как он на печи лежал уйму лет, но представить себе этого не могла: не видела настоящих северных печей. Да, лежать на печи было можно, причем вдвоем и даже втроем! Такая она была огромная.