И пусть вращается прекрасный мир - Колум Маккэнн

На исходе дня, уже добравшись домой, — если, конечно, я по-прежнему могла называть наше обиталище «домом», — я решила поплавать. Мутная вода кишела растительностью. Незнакомые листочки и стебельки. Звезды в небе казались блестящими шляпками гвоздей: выдерни несколько — и землю накроет тьма. Блейн завершил несколько полотен и расставил их вокруг озера, кое-где в лесу и у самой воды. Им завладело сомнение, словно он уже понял, что затея была дурацкой, но все равно намеревался продолжить эксперимент. Не существует настолько глупых идей, чтобы на них не нашелся хотя бы один покупатель. Я оставалась в воде, надеясь, что он уйдет спать, но Блейн уселся на мостки с полотенцем и, когда я наконец вышла, обернул им меня. Обхватив за плечи, он довел меня до лачуги. Свет керосиновой лампы был последним, в чем я сейчас нуждалась. Сердце ныло от тоски по проводам и выключателям, по электричеству. Блейн намеревался уложить меня в постель, но я только сказала: нет, не хочу.

— Просто ложись спать, — сказала я ему.

Сидя за кухонным столом, я делала наброски. Прошло немало времени с тех пор, как я в последний раз работала углем. На бумажный лист ложились плавные линии, предметы обретали очертания. Мне вдруг вспомнилось, как, красуясь перед гостями на нашей свадьбе, Блейн поднял бокал со словами: Пока жизнь не разлучит нас. В его духе шуточка. Я в то время думала, что мы доживем до глубокой старости, чтобы вместе испустить последний вздох.

Пока я рисовала, мне пришло в голову, что на самом деле мне хочется только одного — спуститься с крыльца и идти, не останавливаясь, начать все заново.

Не произошло ничего особенного; во всяком случае, тогда мне казалось, что не происходит. Остаток дня выглядел довольно обычным. Мы с Кираном просто уехали подальше от кладбища, через весь Бронкс, по мосту на Третьей авеню, старательно избегая шоссе Рузвельта.

День выдался довольно жарким, небо было ярко-голубым. Мы не поднимали стекол в окнах, и ветерок ерошил Кирану волосы. В Гарлеме он попросил меня ехать помедленнее, пораженный видом зажатых домами церквей.

— Они похожи на овощные лавки! — недоумевал он.

На Сто двадцать третьей улице мы посидели немного у ворот баптистской церкви, прислушиваясь к репетиции хора. Под распевы высоких, ангельских голосов о райских кущах Киран рассеянно постукивал пальцами по приборной панели. Похоже, музыка входила в него и оставалась внутри, подпрыгивая и ударяясь о стенки. Он рассказал, что ему с братом медведь на ухо наступил, но когда они были маленькими, любили слушать, как мама играет на рояле. Один раз в Дублине брат Кирана выкатил рояль на улицу и толкал его вдоль полосы прибоя, Киран никак не мог вспомнить зачем. Вот ведь как забавно устроена память, сказал он. Порой самому не понять, как в самые неожиданные минуты что-то всплывает в памяти. Историю с роялем он не вспоминал уже много лет. Они вместе катили рояль по залитой солнцем улице. Насколько он помнил, в тот день его единственный раз в жизни приняли за брата. Мама спутала имена и позвала: Иди сюда, Джон, подойди ко мне, милый, — и, несмотря на то что из двух братьев он был старшим, в этот момент Киран ощутил себя маленьким ребенком. Яркое ощущение детства осталось с ним, никуда не делось с годами, так что Киран, возможно, и сейчас еще остается там, сегодня и навсегда, вот только погибшего брата уже не отыскать.

Выругавшись, он топнул ногой о днище автомобиля: Давайте наконец выпьем, сколько можно.

Под эстакадой Парк-авеню в люльке из ремней и веревок болтался парнишка, распылявший краску из баллончика. Я сразу подумала о картинах Блейна. Тоже своего рода граффити, не более.

По Лексингтон-авеню мы въехали в Верхний Ист-Сайд и там, на Шестьдесят четвертой улице, нашли невзрачное маленькое заведение. Когда мы вошли, молодой бармен в большущем белом переднике даже не поднял на нас взгляда. Мы еще долго моргали, привыкая к полутьме бара. Музыкального автомата нет. Пол усеян арахисовой скорлупой. Посетителей всего ничего, зубов во рту у каждого — и того меньше. Несколько мужчин расположились у стойки, вокруг приемника, транслировавшего бейсбольный матч. Потемневшие от времени зеркала в оспинах. Застарелый запах выжаренного масла. На стене — табличка: Имеющий бумажник да узрит красоту.[95]

Мы устроились на обтянутом красной кожей диване в одной из кабинок и заказали две «кровавые Мэри». Откинувшись, я ощутила холодок вымокшей на спине блузки. Между нами колыхался огонек свечи, тусклое мерцание живого огня. Соринки кружились в расплавленном воске. Киран разорвал салфетку на множество маленьких кусочков и рассказал мне все о своем брате. На следующий день он собирался увезти его домой, сразу после кремации, и рассеять прах над водами Дублинского залива. Самому Кирану этот жест вовсе не казался ностальгическим. Просто он считал такой поступок единственно верным. Увезти брата домой. Он будет ходить вдоль линии прибоя, ожидая, пока прилив не достигнет набережной, и тогда развеет Корригана по ветру. Это вовсе не противоречило его вере. Корриган никогда не заговаривал о похоронах, и Киран твердо знал, что брат предпочел бы стать частью стихии.

Что ему нравилось в собственном брате, рассказывал Киран, это как тот заставлял людей меняться: они становились кем-то, кем и не надеялись стать. Он умел дотянуться до самых потаенных уголков их души. Открывал перед людьми новые, неожиданные пути. И даже умерев, продолжал это делать. Его брат считал, что Бог пребывает за одним из последних рубежей, недоступных человеческому знанию: ученые могут ставить какие угодно эксперименты, но что лежит там, по другую сторону черты, так навсегда и останется тайной. Киран просто развеет прах и позволит каждой частичке отправиться, куда та пожелает.

— И что потом?

— Не представляю. Может, буду скитаться. Или останусь в Дублине. А может, и вернусь, тут попробую развернуться.

Когда Киран только оказался в Нью-Йорке, город ему не понравился — весь этот мусор и вечная спешка, — но со временем ему сделалось уютно, и город оказался не так уж плох. Приехать в незнакомый город — это как войти в туннель, объяснял он, и, к собственному удивлению, обнаружить, что свет в конце туннеля вовсе не важен; бывает, что только туннель и делает свет терпимым.

— Этого нельзя знать заранее, в таком большом городе, — сказал он. — Обязательно нужно время.

— Значит, вы еще вернетесь? Когда-нибудь?

— Возможно. Корриган не думал, что задержится здесь надолго. А потом познакомился с одним человеком… Мне начало казаться, он останется навсегда.

— Он был влюблен?

— О да.

— А почему вы называете брата по фамилии — Корриган?

— Само получилось.

— И никогда не звали по имени — Джоном?

— «Джон» для него слишком заурядное имя.

Киран сдул на пол клочки салфетки и сказал нечто странное: слова хорошо подходят, чтобы описывать вещи, но иногда просто бессильны рассказать, чем те не являются. Он отвернулся и смотрел в сторону. Неоновая вывеска в витрине становилась все ярче по мере угасания дня.

Его рука бегло прикоснулась к моей. Желание. Слабое место человечества.

Мы просидели в баре еще с час. Молча, по большей части. Обыкновенные слова отчего-то отказывались мне подчиняться. Я встала, ноги ватные, по обнаженным рукам бегают мурашки.

— Я не вела машину, — сказала я.

Киран завис над столом всем своим телом, поцеловал меня.

— Это я уже понял.

Он указал на мое обручальное кольцо:

— Что он за человек?

И улыбнулся, когда я промолчала, но в этой улыбке была печаль всех возможных оттенков. Повернулся к бармену, махнул рукой, заказал еще две «кровавые Мэри».

— Мне уже пора.

— Я сам их выпью, — сказал Киран.

Одну за себя, другую за брата, подумалось мне.

— Так и сделайте.

— Непременно, — сказал он.

В окне «понтиака» меня дожидались сразу две штрафные квитанции — одна за нарушение правил парковки, вторая за битую фару. У меня даже ноги подкосились. Перед тем как задуматься о возвращении в нашу лачугу, я вновь подошла к витрине бара и приникла к стеклу, затеняя глаза ладонями. Киран сидел у стойки, уперев подбородок в сложенные руки, говорил с барменом. Он оглянулся на витрину, и мое сердце ушло в пятки. Я разом отпрянула от стекла. Некоторые булыжники сидят настолько глубоко в почве, что, как бы ни трясло землю, каким бы глубоким ни оказался разлом, им никогда не увидеть света.

Думаю, в мире существует и такая фобия: боязнь влюбленности. Обязательно существует.

Страх любви.

И пусть несется мир прекрасный

На лугу оно то и дело привлекало к себе взгляд: плотно сплетенное гнездо в развилке ветвей, три птенца краснохвостого сарыча в нем. Птенцы предвосхищали возвращение матери. Начинали пищать, заранее довольные. Клювы распахивались, как ножницы, и лишь затем мать планировала к гнезду с зажатым в когтях голубем. Зависнув точно над гнездом, она опускалась в него с вытянутым крылом, прикрывавшим полгнезда. Срывая кусочки красного мяса с добычи, поочередно роняла их в открытые клювы птенцов. Все это делалось с легкостью и изяществом, для которых в словаре просто нет нужных слов. Баланс крыла и когтя. Идеально точный бросок красного куска плоти.