Елисейские поля - Жильбер Сесброн

— У вас есть дети, госпожа Брюн? — вдруг спросил он у булочницы.

— Да, — ответила та, — трое: старшему десять, среднему восемь, а младшему шесть лет.

— Вы водите их в цирк?

— Никогда. Да чего там хорошего: страшные хищники, которые, того и гляди, бросятся на вас, лошади, которые брыкаются, летающие акробаты — от всего этого дети только кричат по ночам! Нет уж, увольте!

— Конечно, — робко вставил он, — но бывает еще… бывают и смешные номера!

— Клоуны, что ли? Мне, например, глядя на них, не смеяться, а плакать хочется.

— Ну, это вам, а детям?

— Не знаю почему, — продолжала она, не обращая внимания на его вопрос, — но я всегда представляю их себе после выступления: без парика, накладного носа и грима, маленькие, тощие, в задрипанном плащике…

Она разрезала пополам длинный батон и завернула его в жалкий обрывок чуть ли не туалетной бумаги. И только тут взглянула на Дарио: маленький, тощий, он был так похож на ее описание, что ей стало не по себе. А его больно ранили слова госпожи Брюн. Опустив глаза, он протянул ей мелочь. Ему казалось, что все покупатели в булочной смотрят на него.

— Конечно, это дело вкуса, — сказала она, — моя золовка, так та…

«Сейчас она скажет, что золовка водит детей в цирк каждую неделю!» — подумал Дарио.

— Да, да, госпожа Брюн, — пробормотал он, сунул молочнице мелочь в обмен на свою грошовую покупку и поспешно зашагал прочь — маленький человечек в задрипанном плаще. Он дошел до площади и сел на скамейку, рядом с развалившимся на ней бродягой. «Привет!» — сказал он бродяге. Тот дружелюбно кивнул в ответ.

Взгляд клоуна упал на ботинки бродяги, они показались ему куда смешней тех, в которых он выходил на арену их комичность была естественной, а не вымученной. Вот бы их купить!

Господин Дарио украдкой наблюдал за своим соседом, который крутил самокрутку: «Если это хорошо разработать, выйдет бесподобный номер». Заскорузлыми толстыми пальцами бродяга норовил завернуть в микроскопический клочок бумаги непомерно большую щепоть табака. Он беспрерывно вертел бумажку в руках, стараясь умять табак, однако дело не двигалось. Но вот, будто играя на флейте, он проворно провел языком по своему бесформенному изделию, склеил его и скрутил оба конца, словно запер табак с двух сторон. Зажигалка, которая никак не хотела зажигаться, могла бы стать темой второй репризы. «Если очень постараться, можно смастерить такую же, только, конечно, здоровенную и чтобы каждый раз давала осечку!»

Наконец его соседу все же удалось добыть огонь, он наклонил голову и поднес к зажигалке то, что никому, кроме него, не пришло бы в голову назвать сигаретой; мгновенная вспышка — и его рыжая борода чудом не загорелась, пять минут кропотливого труда буквально пошли прахом. Фейерверк кончился, пепел разлетелся.

«Какая концовка! — подумал клоун. — Надо будет еще взорвать петарду…» И он с сожалением вспомнил о детях госпожи Брюн, которые никогда не увидят номер «Самокрутка Дарио».

— А, черт! — только и сказал бродяга, небрежным жестом светского льва стряхивая пепел с лоснящихся лацканов пиджака.

— Да, досадно! — посочувствовал Дарио. — Простите за нескромность, как вас зовут?

— Паоло. А вас?

— Дарио.

— А чем вы занимаетесь?

— Чем занимаюсь? Я — Рыжий. — Он употребил старое цирковое словечко.

— В каком смысле? — вежливо переспросил его собеседник.

— Ну как же — клоун, веселю публику в цирке.

— Ах, клоун, — повторил бродяга. — Ясно.

— Вот вы, когда были ребенком, вы любили цирк? — чуть не накинулся на него Дарио.

— Мне нечасто приходилось там бывать. Да я и не жалею: не в обиду вам будь сказано, но я вообще-то боялся клоунов.

— Боялись? — Дарио инстинктивно отодвинулся от соседа. — Но почему?

— Не знаю. Это и не дети, и на взрослых они не похожи. Понимаете? Правда, — ни с того ни с сего добавил он, — я был сиротой.

Они помолчали, но Дарио (хоть и подумал: «Да зачем его об этом спрашивать? Опять нарвусь на оскорбление!») не утерпел:

— Скажите, что, по-вашему, смешнее: нос, который раздувается, или нос, который загорается?

Бродяга посмотрел на него невидящим взглядом, наморщил лоб и наконец сказал, качая головой:

— Мне частенько приходится вставать с распухшим носом, а к вечеру, в такое вот время, как сейчас, он у меня порой горит огнем, так что и впрямь можно сказать… Да только я не вижу в этом ничего смешного.

Дарио резко встал.

— Всего хорошего!

Он отошел уже шагов на десять от скамейки, когда бродяга сиплым голосом окликнул его:

— Эй! А зачем вам это надо?

— Что именно?

— Ну, этот цирк.

— То есть как зачем! — взорвался Дарио — он уже с самого разговора с госпожой Брюн предчувствовал эту вспышку. — Мой дед был правой рукой Буффало Билла! Потому что мой отец, Великий Кармо, был королем магов! Моя жена, мисс Дарлинг, — непревзойденная наездница! А наш сын Растоли — первый в мире жонглер!

Бродяга встал и отвесил ему шутовской поклон.

— Ну, а вы-то сами кто?

— Я? Я, — повторил Дарио, потрясая над головой хлебом и свертком с паштетом, — я, — воскликнул он и повернулся на месте, словно приветствуя рукоплещущий зал, — я — Дарио, комик века!

Папаша

переводчик И. Истратова

Кто поручил ему охранять дом? Насколько мне известно, никто. Однако достаточно было увидеть, как по-хозяйски он сидит перед воротами (выдающаяся вперед челюсть придавала ему весьма высокомерный вид), чтобы понять: этот упитанный страж не допустит на своей территории никакого беспорядка. Да и чтобы оценить прозвище, которым, не сговариваясь, наградили его люди, — Папаша. Толстяком он не был, но важно выпячивал грудь, как слишком уверенный в себе человек. Весь квартал не то с опаской, не то фамильярно величал его Папашей, и он благодушно откликался. Порядок и Долг… Доведись ему выбирать себе девиз, подобно епископам, которым он не уступал в величественности, он бы остановился именно на этом: «Порядок и Долг»… Постепенно он стал приглядывать и за соседними домами, а потом за целой улицей, за всем кварталом и неторопливо обходил свои владения. Людям приходилось терпеть надзор, хотя они иногда ворчали:

— Слишком много он себе позволяет! Каждый волен делать, что хочет…

— О нет, сударь, вы вовсе не вольны шуметь на улице, пить без удержу, лупить детей… А если вам этого хочется, убирайтесь-ка из нашего квартала…

Конечно, такое красноречие было недоступно Папаше, но его понимали и без слов. Возмутитель спокойствия удирал прочь со всех ног и больше не смел приближаться к грозному часовому.

«Молодец, Папаша!» — думали обитатели квартала, но никогда не благодарили старика вслух. А за что благодарить? Порядок и Долг…

Но как-то раз — видно, это вечная история! — в квартале появилась некая обворожительная особа, и оказалось, что Папаша (может быть, впервые в жизни) не остался равнодушным к незнакомке.

— В его-то возрасте — какой ужас! — полушутя, полусерьезно говорили люди. Более опытный кавалер не клюнул бы на столь развязную и доступную красотку. А Папаша пал жертвой ее чар. Не в первый же вечер, конечно, но знаете, как это бывает: он провожал ее умильным взглядом, с небрежным видом отправлялся ее искать, притворяясь, будто совершает привычный обход… К тому же Папаша за версту чувствовал сопровождавший ее пряный аромат. Короче, наш герой побежал на свидание, назначенное (во избежание пересудов) довольно далеко от его улицы, потом еще раз и еще…

К сожалению, о любовных подвигах Папаши проведали не только жители квартала. Когда он оставил свой пост в третий раз, в дом нагрянули воры. Стояло лето, и они преспокойно обчистили все квартиры. Вернувшись на заре, пылкий любовник сразу почуял недоброе. Правда, он надеялся, что многолетняя бдительность и верность долгу спасут его от оскорбительных упреков. Но не тут-то было: жильцы, соседи, местные лавочники — все на него набросились. Папаша занемог от горя, перестал показываться на люди, пить, есть и отверг все заботы. Похоже, от стыда и вправду умирают, ибо так с ним и случилось. А что же его возлюбленная? Ее и след простыл — бездомная сучка, послужившая причиной всех этих бед, давным-давно покинула квартал.

«В случае опасности потяните за ручку…»

переводчик Вал. Орлов

На семьдесят шестом километре помощник машиниста экспресса «Париж — Брест» вдруг вспомнил, что не поцеловал на прощанье сынишку.

Разумеется, надо было возвращаться в Париж, но как? Задним ходом опасно. Вообразите себе состав, на всех парах мчащийся задом наперед! А что будет с пассажирами, которые, чтобы их не укачало, купили места по ходу поезда?.. Нет, куда благоразумнее подождать переезда на семьдесят девятом километре, с разрешения машиниста спрыгнуть, открыть шлагбаум («Влезешь на ходу, старина!» — скажет ему машинист) и свернуть влево на автостраду, ведущую в Париж…