Николай II - Сергей Фирсов

Таким образом, борьба с самодержавием, равно как и критика его, могла рассматриваться как государственное преступление. Но кроме юридического аспекта вопрос о прерогативах самодержца имел и другой — морально-нравственный. По справедливому замечанию московского ученого А. Н. Боханова, «высшим символом власти, ее единственным и бесспорным авторитетом неизменно оставался в народном сознании царь, олицетворявший не политику или учреждение, а бесспорный образ земного, но „Божьего установления“». Политической фигурой такой царь мог быть не в большей степени, чем фигурой символической, сакральной. Его самодержавие не мыслилось без религиозного освящения и, безусловно, предполагало церковную санкцию. В Российской империи такую санкцию обеспечивала православная церковь, ведь император мог исповедовать лишь православную веру, будучи верховным защитником и хранителем ее догматов и блюстителем церковного правоверия и благочиния. Подобные права царь получал посредством акта священного коронования (хотя и до того его особа воспринималась как «священная»).

О коронации последнего русского императора речь пойдет впереди, здесь же необходимо отметить, что разговор о самодержавии в конце XIX века неизбежно выводил современников на вопрос о бюрократии или, говоря языком тех лет, о «средостении», отделявшем самодержца от его подданных. К началу XX века это стало настолько очевидно, что даже идеолог монархической государственности, бывший революционер Л. А. Тихомиров вынужден был констатировать: «Все устроение России с 1861 года составляло работу бюрократии»[52]. Монархический принцип, по мнению Тихомирова, силен только нравственным единением. Если же оно никак не поддерживается и не проявляется, то «в народе неизбежно начинают шевелиться сомнения в реальности такой формы Верховной Власти, и получает успехи проповедь других принципов государственного строя». Тихомиров писал это в революционном 1905 году. Но его наблюдения нельзя признать «запоздалым прозрением». О том же беспокоились наблюдательные современники Тихомирова и десятью годами раньше.

О вреде бюрократического всесилия писал и В. В. Розанов. В июльском номере журнала «Русский вестник» за 1895 год должна была появиться его статья «О подразумеваемом смысле нашей монархии», в которой Розанов стремился доказать, что монарх — своеобразный «страж горизонтов», мировой компас корабля-истории. Бюрократия же около него — помощники («кочегары, плотники, механики, матросы»). Но статья тогда не дошла до читателей — из-за нее «Русский вестник» арестовали. Тогда В. В. Розанов пришел на прием к обер-прокурору Святейшего синода К. П. Победоносцеву, прочитавшему его статью. К. П. Победоносцев честно признался, что автор статьи прав, что бюрократия заместила власть монарха, и пояснил: «Государь только припечатывает то, что мы ему подносим».

Почему же обер-прокурор Святейшего синода запретил публикацию статьи Розанова?

Причина банальна — нежелание публично рассуждать о болезненных государственных проблемах. «Все рассуждения ваши правы, — сказал он В. В. Розанову, — но вы знаете наше общество, готовое все поднять на зубок. Что вы говорите серьезно и с желанием принести серьезную пользу — того не заметят; а что вы приводите как примеры смешного и глупого — подхватят, разнесут и предадут смеху то самое, что вы чтите». <…> «Механизм падения монархий вы правильно указываете: но не берите наши дела в пример, а объясняйте этот механизм этого падения на западных государствах». А ведь В. В. Розанов писал в статье прежде всего о необходимости сохранения самодержавного принципа, то есть выступал с охранительных (назовем их по-старому) идеологических позиций! С удивительной проницательностью и даже «победоносцевской» силой убеждения философ постарался показать, что в русском монархе заключен синтетический смысл истории, а истинное содержание монархической деятельности — в охранении принципов жизни. «Монарх более не полный, — писал Розанов, — есть и никакой; если он не центр, координирующий в себе явления жизни народной, то он и не орган который-нибудь в ней, хотя бы и пытался стать таковым. Он снял некоторые блестки из венца своего — время разнесет остальные; он коснулся святого, таинственного омофора над собою — и не убежит, не спасется, не уклонит головы своей…»

Замечание в духе самых искренних монархистов, считавших, что даже малая измена принципам самодержавия чревата для страны большими бедствиями. Конечно же обер-прокурор не мог не приветствовать подобных слов, но он не хотел говорить о русской бюрократии, всевластие которой не могло не настораживать и Николая II, с самого начала своего правления с подозрением относившегося к чиновничеству. Американский исследователь Р. Уортман справедливо подчеркивает, что последний царь весь официальный административный аппарат рассматривал как чуждый и антимонархический, не доверяя почти всем чиновникам, и в первую очередь — наиболее одаренным, видя в них угрозу собственной власти.

Впрочем, сейчас речь не о том. Важнее подчеркнуть, что с первых месяцев царствования Николая II вопрос о самодержавии обсуждался и осмысливался, увязываясь с вопросом о «средостении». Пройдут годы, а желание преодолеть «средостение» будет заставлять императора искать неофициальные пути получения «правдивой» информации о стране и народе. Но преодолеть власть чиновников, найти ей альтернативу ему не удастся. Это окажется одним из самых горьких политических разочарований царя. Наверное, иначе и быть не могло. О каком доверии к чиновникам могла идти речь, если даже его учитель и наставник К. П. Победоносцев совершенно спокойно относился к отсутствию надлежащих моральных качеств у государственных людей! Характерен эпизод, рассказанный в 1905 году издателем князем В. П. Мещерским. Однажды к обер-прокурору Святейшего синода пришел государственный контролер Т. И. Филиппов и спросил, правда ли, что Победоносцев берет к себе на службу некоего недостойного человека («ведь он подлец»). «„А кто нынче не подлец?“ — возразил государственный мудрец. Т. И. Филиппов окаменел перед таким изречением долголетнего опыта сношений с государственными людьми». Так апологетика принципов самодержавной власти русских монархов сочеталась у К. П. Победоносцева с откровенным политическим (бюрократическим) прагматизмом.

«Средостения» — как разрушителя самодержавия — он старался не замечать, большее внимание обращая на другое зло (или, вернее сказать, на то, что таковым считал) — идеи парламентаризма. Не будет, видимо, большой натяжкой рассматривать его «Московский сборник», выпущенный в год царской коронации, как своеобразное напутствие молодому государю; обер-прокурор указал те политические «болевые точки», игнорировать которые русский самодержец не должен. «Московский сборник» — своего рода катехизис религиозного консерватора, антология монархической мысли, чем более всего и интересен.