Книга смеха и забвения - Милан Кундера

Слушая, как они мечут громы и молнии против бюстгальтера, Ян вспомнил о маленьком деревянном предмете, так называемом уровне, который его дед-каменщик прикладывал на верхнюю плоскость растущей стены. Посередине уровня в стеклянной трубочке была вода с воздушным пузырьком, положение которого указывало на горизонтальность кирпичной кладки. Семью Клевисов можно было использовать как подобный интеллектуальный инструмент. Приложенный к какому-либо взгляду он безошибочно указывал, идет ли речь о наилучшем из возможных прогрессивных взглядов или нет.

Когда Клевисы наперебой пересказали Яну всю дискуссию, за минуту до этого развернувшуюся на телевидении, отец семейства, наклонившись к Яну, сказал шутливым тоном: — Ты не находишь, что для красивых грудей эту реформу можно было бы принять не задумываясь, а?

Почему Клевис сформулировал свою мысль именно таким образом? Образцовый хозяин, он всегда старался построить фразу так, чтобы она устраивала всех присутствующих. И поскольку за Яном закрепилась репутация любителя женщин, Клевис сформулировал свое одобрение обнаженной груди не в его истинном и глубоком смысле, как этическое восхищение по поводу освобождения из тысячелетнего рабства, а в виде компромисса (с учетом предполагаемых наклонностей Яна и против собственного убеждения), как эстетическую радость, вызванную прелестью груди.

Стремясь при этом быть точным и дипломатично осторожным, он не осмелился сказать прямо, что уродливая грудь должна оставаться прикрытой. Но эта бесспорно неприемлемая мысль, пусть и невысказанная, слишком явно, однако, вытекала из фразы высказанной, став легкой добычей четырнадцатилетней дочери.

— А ваши животы? Как же ваши животы, с которыми вы вечно без всякого стыда прогуливаетесь по пляжам?

Мамаша Клевис, рассмеявшись, похлопала дочери: — Браво!

Папаша Клевис присоединился к аплодисментам жены, тотчас поняв, что дочь права и что он снова стал жертвой своего незадачливого стремления к компромиссу, в коем жена и дочь постоянно его упрекали. Однако он был человеком столь глубоко мирным, что и свои умеренные взгляды отстаивал весьма умеренно и незамедлительно соглашался со своим более радикальным ребенком. Впрочем, вменяемая ему в вину фраза содержала не его собственную мысль, а всего лишь предполагаемую точку зрения Яна, и потому он мог стать на сторону дочери с радостью, без колебаний, с отцовским удовлетворением.

Дочь, вдохновленная аплодисментами родителей, продолжала: — Не думаете ли вы, что мы снимаем бюстгальтеры для вашего удовольствия? Мы делаем это ради себя, потому что нам это нравится, потому что так нам приятнее, потому что так наше тело ближе к солнцу! Вы не способны смотреть на нас иначе как на сексуальные объекты!

Мать и отец Клевисы опять зааплодировали. Только на этот раз в их «браво» примешивался несколько иной оттенок. Фраза их дочери при всей своей правдивости в известной мере не соответствовала ее четырнадцатилетнему возрасту. Это было все равно, как если бы восьмилетний мальчик заявил: «Когда придут бандиты, маму я защищу!» И в таком случае родители аплодируют, ибо фраза сына, несомненно, заслуживает похвалы. Но поскольку эта фраза одновременно свидетельствует и о его чрезмерной самоуверенности, к похвале, естественно, примешивается и определенная улыбка. Точно такой улыбкой окрасили родители Клевисы свое второе «браво», и дочка, уловив эту улыбку, возмутилась ею и повторила с упрямым раздражением: — С этим раз и навсегда покончено. Я ни для кого не буду сексуальным объектом.

Родители уже лишь одобрительно кивали головами, опасаясь спровоцировать дочь на дальнейшие декларации.

Ян, однако, не удержался, чтобы не сказать: — Милая девочка, если бы ты знала, как невероятно легко не быть сексуальным объектом.

Он сказал эту фразу тихо, но с такой искренней печалью, что, казалось, она еще долго звучала в комнате. Невозможно было обойти ее молчанием, но невозможно было и откликнуться на нее.

Она не только не заслуживала одобрения, ибо не была прогрессивной, но не заслуживала даже полемики, ибо не была и явно антипрогрессивной. Это была худшая из возможных фраз, поскольку оказалась вне дискуссии, управляемой духом времени. Эта фраза была вне добра и зла, фраза абсолютно неуместная.

Настала минутная тишина, Ян растерянно улыбался, словно извинялся за сказанное, а потом папаша Клевис, этот мастер наводить мосты между ближними, заговорил о Пассере, который был их общим другом. Восхищение Пассером их прочно объединяло. Клевис восторгался оптимизмом Пас-сера, его упорным жизнелюбием, которое не способны приглушить в нем никакие врачебные предписания. Ведь нынешнее существование Пассера ограничено лишь узкой полосой жизни, жизни без женщин, без пищи, без питья, без движения и без будущего. Недавно Пассер приехал к ним на дачу, когда у них была в гостях актриса Гана.

Яна весьма занимало, что покажет уровень Клевисов, приложенный к актрисе Гане, эгоцентризм которой представлялся ему почти несносным. Но уровень показал, что Ян ошибался. Клевис безоговорочно одобрял ее манеру вести себя по отношению к Пассеру. Все свое внимание она сосредоточила только на нем. С ее стороны это было удивительно человечно. При этом мы же знаем, какую трагедию она переживает сама.

— Какую? — изумленно спросил забывчивый Ян.

Как, Ян не знает? Ее сын убежал из дому и несколько дней не возвращался. У нее был нервный срыв из-за этого! И все-таки в присутствии Пассера, обреченного на смерть, она забыла о себе. Стремясь отвлечь его от тягостных мыслей, она весело объявила: «Я так люблю ходить по грибы! Кто пойдет со мной по грибы?» И Пассер вызвался пойти с Ганой, тогда как другие отказались от предложения, полагая, что Пассер хочет быть наедине с нею. Три часа они бродили по лесу, а потом зашли в кабачок выпить красного вина. И это при том, что Пассеру запрещены прогулки и алкоголь. Вернулся он очень измученным, но счастливым. На следующий день его пришлось отвезти в клинику.

— Думаю, положение его достаточно серьезно, — сказал Клевис и добавил, как бы делая Яну замечание: — Ты должен был бы сходить проведать его.

5

Ян говорит себе: в начале эротической жизни мужчины возбуждение бывает без наслаждения, а в конце — наслаждение без возбуждения.

Возбуждение без наслаждения — это Дафнис. Наслаждение без возбуждения — это девушка из прокатного пункта спортивного инвентаря.

Когда год назад он познакомился с ней и пригласил к себе, она произнесла незабываемую фразу: — Если мы займемся любовью, с технической стороны это наверняка будет превосходно, но я не уверена в эмоциональной стороне дела.

Он сказал: что до него, то она может быть совершенно уверена в эмоциональной стороне дела, и она приняла его слова так, как привыкла принимать в своем пункте залог за взятые напрокат лыжи, и о чувствах уже не заикалась. Что же касается технической стороны дела, она изрядно его вымотала.

Это была фанатка оргазма. Оргазм был для нее религией, целью, наивысшим императивом гигиены, символом здоровья и одновременно гордостью, ибо отличал ее от менее удачливых женщин, как, скажем, ее отличала бы яхта или именитый жених.

Однако привести ее в это состояние было делом нелегким. Она кричала ему: «Быстрее, быстрее», а потом снова: «Медленно, медленно», или же «сильнее, сильнее», словно тренер, отдающий команды гребцам на восьмерке. Целиком сосредоточенная на чувственных точках своей кожи, она водила его руку так, чтобы он прикладывал ее в нужное время на нужное место. Он покрывался потом, а перед его глазами мелькали ее нетерпеливый взгляд и лихорадочно извивающееся тело, это подвижное устройство для производства маленького взрыва, который был смыслом и целью всего сущего.

Когда он уходил от нее в последний раз, вспомнился ему Герц, оперный режиссер из маленького города центральной Европы, где Ян провел свою юность. Герц на специальных репетициях заставлял певиц исполнять свою роль, двигаясь по сцене в обнаженном виде. Для проверки правильного положения их тел он принуждал их вставлять карандаш в анальное отверстие. Направление, в каком карандаш смотрел вниз, продлевая линию позвоночника, позволяло педантичному режиссеру контролировать походку, движение, прыжок и осанку тела певицы с научной точностью.

Однажды юная сопрано поссорилась с ним и пожаловалась в дирекцию. Герц, защищаясь, заявил, что он никогда не домогался ни одной певицы, никогда ни одной из них даже не коснулся. Это была сущая правда, но его эксперимент с карандашом показался тем извращеннее, и Герцу пришлось со скандалом покинуть родной город Яна.

Однако его злоключение приобрело известность, благодаря чему Ян еще в юности стал посещать оперу. Он представлял себе, что все певицы с их патетическими жестами, склоненными головами и широко раскрытыми устами голые. Оркестр стонал, певицы хватались за левую сторону груди, а ему сдавалось, что из их голых попок торчат карандаши. У него колотилось сердце. Он был возбужден возбуждением Герца! (До сих пор он не умеет иначе воспринимать оперу и до сих пор посещает ее с ощущениями юноши, который тайком ходит на представления порнотеатра) Он говорит себе: Герц был возвышенным алхимиком порока, нашедшим в карандаше, вставленном в задницу, магическую формулу возбуждения. И ему стыдно перед ним: Герц никогда не позволил бы принудить себя к изнурительным действиям, какие он только что, подчиняясь приказам, совершал на теле девушки из прокатного пункта спортивного инвентаря.