В «игру» вступает дублер - Идиля Дедусенко

– Не изводись так… Думаешь, мне Анну не жалко?

– Дело не только в ней, Петрович…Мне кажется иногда, что я зря просидел здесь пять месяцев.

– Как это зря? – недовольно засопел Петрович. – Столько сведений передал. Сам же говорил: из мелочей ваша работа складывается. Чудесные подвиги только в книжках описывают. Вон Морозов и вовсе ничего не успел, а всё равно герой.

– Анна…Анна… Что же делать? Что делать, Петрович?

– Я постараюсь разузнать…А ты куда опять засобирался? Да тебе теперь и шагу нельзя ступить на улицу.

– Не могу же я сидеть сложа руки!

– Да гестапо сейчас всё перероет, чтобы про смерть Гука выведать. Небось, не верят, что сам застрелился.

– Я в город не пойду, не беспокойся.

– Опять на свидание, что ли?

– Надо узнать, какая обстановка в театре… И мысль у меня есть одна…

– Секретная, что ли?

– Какие от тебя секреты? Думаю, рацию всё-таки не нашли, иначе бы Гук сказал.

– Забрать «Юрку» невозможно, – сказал Петрович. – Там дверь опечатана и солдат стоит.

– Уничтожить надо, пока не обнаружили. Рация – самая серьёзная улика против Анны.

– Что предлагаешь?

– Сжечь дом. Зайти со стороны сада, где нет охраны…

– Новогодний фейерверк устроить! – обрадовался Петрович.

– С Василием и сделаете.

Василий ждал Зигфрида в условленном месте, сразу предупредил:

– Нельзя вам теперь в театр вернуться, Сергей Иванович. Кох уже два дня вас спрашивает, нервничает. А вчера в общежитие тип какой-то приходил, вами интересовался. По глазам видать: из гестапо. Как узнал, что вы третий день отсутствуете, тоже занервничал. Я его к директору проводил. Он что-то директору сказал, так из кабинета только и слышалось, что тот «умирает».

– Спасибо, Василий, без твоей помощи мне было бы худо.

– Я вот всё хотел признаться вам, Сергей Иванович, как на духу…Виноват я, руку сам повредил, чтобы с передовой уйти. В первые же дни в такие переделки попал… В общем, испугался. Ну, не боец. С передовой отправили, потом списали, я в театр пристроился. Кажется, радоваться бы надо, а я всё мучился, мучился… Прямо до чёрной тоски… Пока вас не встретил. Теперь, что хотите, сделаю. Жизни своей не пожалею, а вину искуплю.

– Ну, брат… – Зигфрид помолчал. – Я не судья. Время и народ рассудят… Но ты всё равно молодец. Сказать о себе такое – надо мужество иметь. Я тебе доверяю, Василий, и потому поручаю ответственное дело: сжечь дом Вагнеров. С Петровичем пойдёте.

Фишер был в бешенстве. Он не кричал, не топал ногами, не брызгал слюной, он просто испепелял взглядом незадачливого агента, упустившего Ларского, и шипел:

– Вы ничтожество, ничтожество! Понадеялись на Коха… Кто такой Кох? Ещё большее ничтожество, чем вы! Хоть из-под земли достаньте, но найдите мне Ларского! Вон отсюда!

Когда перепуганный агент вылетел из кабинета, Фишер приказал привести Анну. Он учинит ей допрос! Эта белокурая красотка не вывернется! Не захочет ни в чём признаться, получит то, что получают все упрямцы.

На допрос арестованных водят через двор, вымощенный крупными булыжниками. Двор огорожен прочной каменной стеной высотой более двух метров – ни влезть, ни перепрыгнуть. В нескольких местах – сторожевые посты. Усиленная охрана около тяжёлых железных ворот. Узники прозвали их воротами смерти. Когда в камеры доносится скрежет петель и гул машины, все знают: привезли новых арестованных или увозят тех, кто уже получил приговор.

Анна шла медленно, чтобы побольше вдохнуть свежего морозного воздуха. После нескольких часов в душной камере это было своего рода удовольствием. Но конвойный подгонял, и ей пришлось ускорить шаг. Она понимала, что шансов на оправдание нет никаких, и потерявший терпение Фишер наверняка прибегнет к пыткам. Способна ли она выдержать чудовищную боль? Нет, потеряет сознание, как это бывало, когда случалось сильно ударить локоть или колено. Отец тогда говорил: «Ах, ты, барышня кисейная. Чуть что – в обморок». Пусть будет обморок, по крайней мере, не сможет ничего сказать.

Папа, бедный папа… Она бы так и не узнала, что с ним, если бы Фишер не устроил для неё маленькое представление, рассчитывая на потрясение. Когда её вели на допрос, дорогу ей и конвойному преградил солдат, отошедший от стоявшего неподалёку фургона. Он дал знак подождать. Открылась боковая дверь, ведущая в один из подвалов тюрьмы, и двое гестаповцев выволокли оттуда человека в потрёпанных брюках и старом вязаном жакете. Они положили его вверх лицом чуть ли не к ногам Анны и принялись медленно открывать дверцы фургона.

Анна хотела отвернуться, но её взгляд приковал жакет: она узнала бы его среди тысячи вещей, потому что сама вязала для отца. Переведя взгляд с жакета на лицо, чуть не вскрикнула – отец лежал с выпученными глазами и широко открытым ртом, жёлто-синее лицо уже пошло трупными пятнами. С трудом Анна осознала, что это её отец и что он уже мёртв.

Анну словно по ногам ударили, она упала на обледеневшие булыжники, и слёзы брызнули из глаз. Фашисты, наверное, замучили его. Это из-за неё, из-за неё! Конвойный с силой подталкивал её винтовкой, заставляя подняться. Анна, поражённая смертью отца, плохо осознавала, где она, что с ней. Только услышав резкие окрики конвойного, опомнилась. Простая и ясная мысль пронизала сознание: не сломиться! Интуитивно она вдруг поняла, что фашисты специально показали ей мёртвого отца, чтобы лишить сил к сопротивлению. Анна чувствовала, как в ней нарастает ярость. Если бы только знать, что Зигфрид на свободе, она бы вынесла всё.

Фишер не сидел, как обычно, за столом, а стоял у окна – наверное, наблюдал оттуда за ней. Увидев вошедшую Анну, резко спросил:

– Ну что, фрёйлейн Вагнер, одумались? Будете рассказывать?

– О чём?

– Кто дал вам оружие?

– Выменяла на рынке у какого-то пьянчуги.

– Такой пистолет? И вы думаете, что я вам поверил?

– Дело ваше.

– Ну, хорошо, выменяли. А зачем? Неужели только для того, чтобы застрелить фрау Антонину?

Анна молча отвернулась.

– Смотреть на меня! – заорал Фишер. – С кем вы связаны? Какие задания выполняли?

– На эти вопросы отвечать не буду.

– А на какие будете? – с иронией спросил Фишер. – Может, расскажете, зачем к вам ходил Ларский?

– Я уже говорила, учил немецкий язык. Можете сами у него спросить, он подтвердит.

Анна пошла на маленькую хитрость и ждала, как прореагирует Фишер. Он скользнул по её лицу быстрым взглядом и сказал:

– Спросим, когда сочтём нужным. Напрасно вы его выгораживаете. Вы в тюрьме, а он спокойно развлекается с другими женщинами.

Искра радости мгновенно промелькнула в глазах Анны, и она поспешила отвести их в сторону: Зигфрид скрылся! Если бы Фишер не рассчитывал узнать от неё, где его искать, он говорил бы по-другому. Вспышка ликования была тотчас замечена Фишером, и он сказал с яростью:

– Говорите, какие задания вы получали от Ларского?

– Никаких!

– А от этого? – Фишер сунул ей в лицо фотографию Игнатова.

– Впервые его вижу.

– Врёте! Мы схватили его, и он всё рассказал.

Анна с презрением отвернулась: уж это-то наглое враньё.

– Будете говорить?

– Нет! Мне нечего больше сказать.

– Сейчас заговорите!

Фишер молча кивнул конвойному, и тот втолкнул её в соседнюю комнату…

В камеру Анну втащили двое охранников. Они кинули её прямо на цементный пол. Когда лязгнул железный засов на двери, женщины бросились к Анне.

– Какой ужас… – прошептала девятнадцатилетняя Глаша.

Молодая учительница, мать трёхлетних девочек-близнецов, заплакала.

– Замолчи ты! – прикрикнула на неё староста камеры Мария Максимовна. – Помогите ей лучше.

В углу сидели ещё две женщины, издали наблюдая за происходящим. Услышав слова старосты, подошли. Одна из них произнесла:

– Уж разукрасили… А какая красивая была.

– Была! – сердито сказала Мария Максимовна. – Дышит она, живая ещё. Подсобите на нары перенести.

Женщины подняли Анну. Положили на возвышение из неоструганных досок. Мария Максимовна укрыла её своим тёплым пальто, сняла с головы ситцевый платочек, смочила краешек водой из кружки, протёрла Анне лицо. Та застонала, открыла глаза.

Анне казалось, что она слышит шум водопада, а его брызги летят в лицо, опалённое зноем. Открыв глаза, увидела склонившихся над ней женщин. Староста поднесла ко рту кружку с водой:

– Попей, лучше станет.

После нескольких глотков Анна окончательно пришла в себя и подумала: Фишер на этом не остановится, будет мучить её методично и изобретательно. Только бы хватило сил не закричать, как сегодня. Хоть она и была готова к пыткам, первая острая боль вырвала крик из её груди. Потом она только стонала. Пока не потеряла сознание. Анне было не по себе от мысли, что она обнаружила перед Фишером физическую слабость. Теперь надо призвать на помощь все силы и молчать.

– Ну, слава богу, оклемалась, – сказала Мария Максимовна, снова прикрывая Анну своим пальто.