Звенит, поет - Тээт Каллас

Вдруг рука нащупала какой-то камешек. Я взглянул — ничего особенного, обыкновенный осколок серого гранита. Раздумывая, сунуть ли камешек обратно в сумку, или выбросить, или сделать еще что-нибудь, не знаю что, я… Без преувеличения, меня словно током ударило.

Вспомнил!

Это же «абсолютная гарантия»!

Тут Вальве возвратила мои реликвии.

И сказала, как добрая женщина, которая решила взять руководство моей судьбой в свои руки:

— Вам надо хорошенько выспаться. Мы не только доставим вас домой, но и укроем одеялом — да, Калев? И запрем дверь на замок. Завтра после обеда Калев придет и выпустит вас.

— У меня автоматический замок, — сказал я машинально.

— Ничего, Калев ведь токарь, уж он сообразит. Но это только в том случае, если вашей супруги нет дома… Что?

— Конечно, дорогая, — отозвался Калев. И мне: — Вы согласны?

Я ничего не ответил.

С обрывком газеты и деревянной ложкой в одной руке, с гранитным осколком в другой, все сильнее потеющей, я съежился и молчал на протяжении примерно пятнадцати километровых столбов.

Вначале женщины, Вальве и ее мать, пытались меня утешить, наверное, дескать, супруга уже дома, да мы и не станем вас совсем запирать на замок, — но я не реагировал. Очевидно, из этого сделали правильный вывод, что бедняга беспредельно устал и подавлен, да и не удивительно, сколько пришлось ему вынести. Я продолжал молчать.

Поразительно ясно, во всех деталях помню все, что в течение этого молчания неслось нам навстречу, проплывало мимо, оставалось позади. Справа от шоссе тянулась полоса смешанного леса, местами он подступал прямо к асфальту, потом снова отходил за бугристый луг. На лугу цвели колокольчики. По другую сторону шоссе несколько грунтовых дорог подряд отходило влево, там виднелись коровники, изгороди, загоны, силосные башни, красивые домики. Навстречу катили грузовики и легковые машины, один огромный, неуклюжий и угрожающе выглядевший панелевоз, два экскурсионных автобуса, «ЗИЛ» с фургоном вместо кузова, тоже экскурсионный, стайка спортсменов-велосипедистов…

До сих пор помню потеки дождя и пота на лицах гонщиков, на их лицах, осунувшихся от напряжения и искаженных азартом, помню их сине-белые футболки, помню даже то, в каких местах и у кого они были совсем мокрые — на каждой футболке расплывались темные пятна пота и дождя, отчего ни один велосипедист не походил на другого. На груди одного из гонщиков было пятно, по форме в точности походившее на Исландию. Однажды, много месяцев спустя, я встретил одного из этих велосипедистов в Таллине, на улице Кинга, я узнал его, хотя на нем было серое демисезонное пальто и темные очки, он вышел из юридической консультации…

На светло-зеленом мопеде рижского завода навстречу катила старушка с испуганным лицом, примерно семидесяти семи лет, сзади на багажнике лежала продуктовая сумка…

Помню жаворонка, который прямо с края асфальта отвесно поднялся в серое небо…

Потом перед моими глазами мелькнули лица, лица из совсем недавнего прошлого — лица с поджатыми губами.

Потом Крути. Как он вышагивал передо мной четким солдатским шагом, и как он весьма логично и убедительно все объяснял мне, и как я послушно с ним соглашался, и как я его понимал, именно так, как всю жизнь пытался понять людей, которые хоть немного удосуживались передо мной раскрыться, — понять и пойти навстречу им…

Господи-господи-господи, ты свят, нем и туп, чертов чертяка ты полосатый… этакий… подкаменный… Синки-винки. Щелк! Йок. «Йок» по-турецки значит «нет».

Да, именно это я и подумал.

И тут — на меня как раз украдкой взглянул один из мальчуганов — я вспомнил о двух обстоятельствах.

Случайно или нет, но в контрсловах я допустил небольшую ошибку, немного напутал, пару слов в правильном аспекте, то есть, конечно, в аспекте контрслов произнес в неправильной последовательности. Я не знал, имеет ли это какое-нибудь значение, но я об этом вспомнил.

И еще — «абсолютная гарантия», она просто не могла исчезнуть. На то она и «абсолютная гарантия». Этого Крути, человек сведующий, не знал. Больше ни у кого, вспомнил я, такого камешка не было. Возможно, именно поэтому меня иногда называли мастером?

О-о-ох!

Так-так-так.

Да, кажется, я действительно стал в последнее время равнодушен к своей работе, стал рассеянным, поверхностным, ленивым.

Да, будучи продуктом своего времени, я постеснялся сказать Фатьме: «Я тебя люблю».

Да, я стал немного тщеславным. Я ничего не имел против того, чтобы время от времени, включив радио, услышать в какой-нибудь молодежной передаче собственный сдержанный голос, я ничего не имел против того, чтобы кто-нибудь из знакомых, обратив внимание на мой мировой джемпер или куртку, нашел их модными.

И еще одно неприятное обстоятельство я вспомнил: Крути. Терпеть не могу слова «борьба». Терпеть не могу, когда говорят или пишут, что жизнь — это борьба. В мирных условиях оно звучит как преувеличение и даже как-то режет слух. Но я понимал, что мне предстояла самая настоящая борьба с круглолицым типом, который подло и коварно воспользовался беспомощным положением другого человека, другого волшебника… Ах вот, значит, как это проворачивают — когда у человека голова разламывается и он ни о чем не может думать и ничего не помнит, то ему говорят: во всем виноват… И так далее. Ох, от своего молчания я дошел до белого каления.

И я сказал очень тихо, очень деликатно и очень убедительно:

— Дорогой Калев, остановите, пожалуйста, машину. Мне надо выйти.

Меня поняли… ну, в Определенном смысле. Калев вопросительно взглянул на супругу, та кивнула, и «Волга» съехала на щебенку обочины.

— Нет, нет, — сказал я. Я решил быть так честен, как только возможно. — Я должен вернуться обратно. Только что вспомнил.

— Что вы говорите? — изумилась Вальве, — Но послушайте, товарищ Неэм… Кааро, вы сами-то понимаете, что говорите?

— Прекрасно понимаю, — ответил я слегка дрожащим голосом. — Я, наверное, похож на полоумного. Но что делать — я только что вспомнил, что потерял где-то там, ну, где вы меня подобрали, кое-что очень важное… Ну, кое-что, без чего я не смогу… делать свою работу. Образчики… горной породы. В коробочке. Понимаете? Я должен вернуться обратно.

— Что с вами? — шепотом спросила Вальве после долгого молчания.

Словно сквозь сито, сонно сеялся на стекло спокойный дождик. Двигался дуэт «дворников», деловито проводя дуги, похожие на полукруги прокоса. Жик-вжик. Мои прокосы там, в юго-западной Эстонии, должно быть, сейчас мокрые. Жик-вжик. Молча смотрели на меня токарь Калев, его теща, его смирные ребятишки, смотрела его жена, закройщица Вальве. В машине было так тепло и так славно пахло резиновыми игрушками. Жик-вжик, прокосы дождя на ветровом стекле. К моим глазам поднесли надутого резинового жирафа. Грустный дядя, посмотри, это жираф.