Критская Телица - Эрик Хелм

Расенна лгал бойко и довольно связно.

— Возвращаться к устью Фермодонта после приключившейся беды было бы чистым безумием. Высаживать же тебя на чуждый берег — значит, обречь на гибель. Понимаешь? — ввернул он излюбленный вопросец Гирра. — До острова, откуда мы приплыли, при попутном ветре плыть неделю. Возможно, чуть больше...

Критом правит женщина. Мудрая, справедливая, прекрасная собою. Побывай у нее, познакомься. Когда захочешь возвратиться домой — скажешь, и через неделю-другую ступишь на родную землю. Венценосная Арсиноя не станет удерживать против твоей свободной воли. Я знаю повелительницу.

Девушка по-прежнему не отвечала.

— Если не веришь, то подумай хорошенько и рассуди здраво: какая мне корысть обманывать? Будь я работорговцем, питай какой-либо дурной умысел — зачем убеждать, уговаривать, доказывать? Ведь ты и так находишься в полной моей власти — связанная, беззащитная. До ближайшего рынка, где можно продать захваченную пленницу, — дня два не особенно спешного ходу. Время от времени чуток ослаблять путы — и никакой излишней возни... А я хочу развязать тебя, понимаешь? Вышло чудовищное недоразумение, ужасная неприятность, в которой всецело повинны состоявшие под моим началом головорезы — набранные случайно, поспешно, за неимением лучшего. Среди них не было ни единого критянина!

И так далее, и в этом же духе этруск витийствовал едва не до полуночи.

«Ох и врет, не моргнет! — подумал еще не уснувший Гирр. — Ухо надобно держать востро. Он самого сфинкса вокруг пальца обвести сумеет, ежели захочет...»

— Кто знает, возможно, в один прекрасный день Кидония и Фемискира станут союзниками? Побывай на острове, познакомься с государыней, а потом вернись и расскажи об увиденном. Чем ты рискуешь? Подумай...

— Не могу... — разлепила девушка запекшиеся губы. — Голова болит... Я хочу спать. И пить...

Расенна опрометью ринулся на нос миопароны, вернулся с полным кувшином прохладной, чуть застоявшейся воды.

— Я смочу льняную тряпицу и положу тебе на висок, — предложил он, когда амазонка утолила нестерпимую жажду. — Быстрее спадет опухоль. Кстати, меня зовут Расенна. А тебя?

— Эфра...

— Не шевелись, — велел этруск, — рассекаю путы.

Гирр едва не вскочил, услыхав сказанное.

— Теперь оставляю с тобою рядом этот кинжал. Говорят, амазонка страдает, лишившись оружия. Если пожелаешь заколоть, помни: я сплю совсем рядом, по другую сторону мачты... — Расенна улыбнулся: — Чтобы не плутала в темноте. Э, да ты, пожалуй, голодна? Принести еды?

— Нет... Оставь побольше воды... Я хочу спать...

* * *

— Помилосердствуй! — взмолился мастер Эпей, глядя на придворную даму поверх поднесенного к устам бронзового кубка, до краев наполненного кипучим критским вином — щедрым даром последнего урожая, обильного и доселе невиданного. — Староват я уже для эдакой тарабарщины! Годы не те, чтобы новым языкам учиться — да еще варварским!

Иола весело и лукаво скосила на умельца карие глаза:

— Если египтяне варвары, кем прикажете именовать эллинов?

Эпей отхлебнул изрядный глоток.

Его собеседница восседала на резной скамеечке подле самого окна, держала на коленях развернутый до половины папирус и забавлялась, доказывая доброму своему другу-приятелю неоспоримые преимущества роме перед аттическим наречием.

— А Менкаура знает по-гречески, — поддразнила Иола, не дождавшись ответа.

— Правильно делает, — парировал Эпей. — Иначе не мог бы черпать из великолепного кладезя моей несравненной мудрости. Одними жестами даже мартышки не объясняются.

Залпом осушив чашу до дна, умелец со звоном водрузил ее на маленький малахитовый столик.

— Еще? — спросила Иола и потянулась к стоявшей поблизости черно-красной амфоре.

— Не надо, — ухмыльнулся Эпей. — Мы не варвары.

— А кто месяц назад надрался до полубесчувствия? Фараон Хеопс?

— Поработай до полного упаду — и ты надерешься, — благодушно возразил Эпей — А нынче у меня выходной. Блаженное безделье. Зачем же портить удовольствие?

Иола послала мастеру воздушный поцелуй:

— Умница! Почаще бы так!

Она выпалила это столь радостно, что Эпей помимо воли расплылся в улыбке.

— Чем измываться над неповинным чужестранцем, — сказал умелец, — перевела бы лучше свою сказочку на язык, людям понятный, уху приятный. Кое-кто с удовольствием послушал бы...

За шестнадцать протекших лет критский выговор мастера сделался безукоризненным. Эпей болтал совершенно свободно и даже обучился чрезвычайно сложному письму — пиктографическому, не знавшему гласных звуков и посему зачастую непроницаемому для не посвященных в тонкости.

— Сказочка не моя, сказочку сочинили египетские...

— ...Варвары.

Иола состроила гримаску:

— Отвечаю словами красноречивого земледельца: ты подобен послу крокодила!

— На пославшего, надеюсь, не смахиваю? Хотя, — с притворной грустью вздохнул Эпей, — до вечера неблизко, еще и полную правду выслушать успеем.

Медленно, с долгими перерывами, женщина вслух принялась перелагать начертанное на папирусе:

— «Выслушай же меня, мой князь! Я расскажу тебе нечто... случившееся со мною самим... Я спустился к морю в корабле ста двадцати локтей длиной и сорока шириной...»

— Не просто варвары! — перебил Эпей. — Олухи впридачу. Такая посудина пьяную морскую черепаху не обгонит! Правильное соотношение длины и ширины корабля — восемь к одному.

— «Но ветер вышел, когда еще мы были в море, прежде, чем мы коснулись земли. Поднялся вихрь, он повторился, и в нем была волна восьми локтей...

Вот бревно! Я схватил его. Корабль погиб, а из бывших на нем не осталось никого... »[43]

— Говорю же, — хмыкнул Эпей, — корыто! Порядочная галера через такую волну перепрыгнет, что твоя лошадка через изгородь.

— Не буду читать! — возмутилась Иола.

— Молчу, молчу...

— «Я был выброшен морской волной на остров. И провел на нем три дня в одиночестве, и только... сердце было мне товарищем. Я заснул под сенью дерева...»

Мастер невольно залюбовался подругой. Насквозь просвеченные солнечными лучами волосы искрились, падая на спину и плечи свободной волной: замысловатые прически полагались только в торжественных случаях. Прелестное, слегка удлиненное лицо с правильными чертами и прямым носом клонилось над развернутым текстом. Стройные ноги, безукоризненные бедра, маленькие груди с длинными чувственными сосками... Финикийцы и хетты, большие любители налитых жиром тяжелых телес, навряд ли удостоили бы Иолу особым вниманием. И греческий скульптор, пожалуй, прошел бы мимо. Но любой из художников Та-Кемета не колеблясь уплатит последние деньги, — подумал Эпей, — чтобы заполучить подобную модель обнаженной хоть на часок-другой... Кемтскому идеалу красоты Иола соответствовала почти безукоризненно. Или вовсе безукоризненно...

Эпей судил не понаслышке. Он уже дважды плавал в терзаемый войной Египет и в общей сложности провел там около года, постигая через переводчика хитроумные секреты заморской механики.

Египетские умельцы приводили грека в уныние, египетские рабовладельцы — в ужас, но египетские живописцы оказались выше всяких похвал.

Совершенство линий и чистота красок были поразительны. Даже здесь, на Крите, где художники и ваятели изощрялись едва ли не до вообразимого предела, редко удавалось увидать фреску, способную по-настоящему превзойти творение смуглых мастеров...

— Э-эй! — окликнул мастер. — Извини великодушно, перебью снова. Но я вдруг уразумел, откуда в тебе столь великое пристрастие к Та-Кемету. Предки ведь наверняка явились оттуда, верно?

— Насколько знаю, нет...

— Значит, заезжий посол, — продолжил Эпей и тотчас уточнил: — Посол фа-ра-она... Князь какой-нибудь либо номарх улестил прабабушку.

— Что-о?

— Ну, может, не прабабушку, а... протопрабабушку.

— Ах ты!..

Иола метко запустила в умельца пухлой подушечкой для брошек и заколок.

— Винюсь! — возопил Эпей. — Читай дальше!

— «...Деревья закачались, земля затряслась. Я открыл свое лицо и увидел, что это шел змей. Был он тридцати локтей, а его борода — больше двух локтей. Тело его было украшено золотом, а брови — из настоящего лазурита».

— Однажды, — задумчиво сказал Эпей, — и мне случилось вздремнуть... как там бишь? — под сенью дерева. Проснулся — и обнаруживаю украшенного золотом быка. Лазурита, правда, не замечалось...

Иола подняла взор.

— Белого быка? — спросила она, помолчав.

— Его, родимого. Священного Аписа.

— Но рога золотят лишь по случаю высочайшего...

— Именно. Шестнадцать лет назад. Ночью. В Священной Роще. Я только-только обосновался на Крите, и понятия не имел о здешних обычаях. Потом объявились блуждающие огни, и я испугался, решил: эмпузы наступают... Молод был, неопытен. А сейчас вот припомнилось, когда в сказочке змей возник.