После либерализма - Иммануэль Валлерстайн

В экономическом отношении в 1970-е и 1980-е гг. произошло то, что в результате спада фазы «Б» цикла Кондратьева или стагнации в мироэкономике, государственные бюджеты почти повсеместно подверглись сильнейшему сжатию и негативное воздействие на государство благосостояния было особенно болезненным в периферийных и полупериферийных зонах мироэкономики. Это не относится к расширенной восточно-азиатской зоне в 1980-е гг., но во время таких спадов всегда бывает одна относительно небольшая зона, где дела идут сравнительно неплохо именно благодаря общему спаду, и восточно-азиатский рост 1980-х никоим образом не опровергает общую закономерность.

Такие спады, конечно же, случались в истории современной миросистемы неоднократно. Однако политические последствия данной конкретной фазы «Б» цикла Кондратьева были тяжелее, чем во время прежних таких фаз, просто потому, что предшествующая фаза «А» 1940–1970 гг. по видимости отмечала мировой политический триумф национально-освободительных движений и других антисистемных движений. Иными словами, именно потому, что в 1945–1970 гг. либерализм по всему миру казался столь рентабельным, разочарование 1970-х и 1980-х было особенно жестоким. То была надежда, которую предали, и вдребезги разбитые иллюзии, в особенности, но не исключительно, в периферийных и полупериферийных зонах. Лозунги 1968-го г. стали казаться все более правдоподобными. Рациональный реформизм a fortiori когда его обряжали в «революционную» риторику) казался жестоким обманом.

В одной стране за другой в так называемом «третьем мире» население повернулось против старых левых и обвиняло их в мошенничестве. Население могло не знать, чем их заменить — там беспорядками, тут религиозным фундаментализмом, где-то еще анти-политикой — но оно было уверено, что псевдорадикализм старых левых на деле был липовым либерализмом, который окупался лишь для небольшой элиты. Так или иначе, население этих стран стремилось отстранить эти элиты. Оно утратило веру в свои государства как действующие силы современности освобождения. Скажем яснее: было утрачено не желание освобождения, лишь вера в прежнюю стратегию ее достижения.

Крушение коммунистических режимов в 1989–1991 гг. было лишь последним в длинной череде событий, открытием того, что и самая радикальная риторика — не гарант современности освобождения и, наверное, плохой гарант современности технологии. Конечно же, от отчаяния и на мгновение население этих стран приняло лозунги оживившихся мировых правых, мифологию «свободного рынка» (да такую, надо сказать, какой и в Соединенных Штатах и Западной Европе не сыщешь), но то был всего лишь мираж. Мы уже видим, как политический маятник пошел вспять в Литве, в Польше, в Венгрии, повсюду.

Но верно и то, что не приходится ожидать, чтобы люди в Восточной Европе или еще где-либо в мире снова поверили в ленинскую версию обещаний рационального реформизма (под наименованием социалистической революции). Это, конечно же, бедствие для мирового капитализма, ибо вера в ленинизм служила, уж во всяком случае, лет пятьдесят, важной сдерживающей силой для опасных классов в миросистеме. Ленинизм на практике оказывал очень консервативное влияние, ведь он проповедовал неотвратимый триумф народа (отсюда, имплицитно, проповедовал терпение). Теперь господствующие страты современной миросистемы лишились защитного покрова ленинизма[78]. Опасные классы могут теперь снова стать действительно опасными. Политически миросистема стала нестабильной.

В то же самое время серьезно ослабевают социально-экономические основания миросистемы. Упомяну лишь четыре таких тренда, которые не исчерпывают перечень структурных трансформаций. Во-первых, имеет место серьезное истощение мирового фонда доступного дешевого труда.

За четыре века городским наемным рабочим уже неоднократно удавалось задействовать свой переговорный ресурс для повышения доли прибавочной стоимости, которую они получают за свой труд. Капиталистам, тем не менее, всякий раз удавалось свести на нет отрицательный эффект, производимый за счет этого на норму прибыли, благодаря расширению совокупного фонда трудовых ресурсов. При этом на рынок наемного труда поступали новые группы прежде не нанимавшихся работников, которые поначалу были готовы согласиться на очень низкую зарплату.

Охватившая весь земной шар окончательная географическая экспансия капиталистической мироэкономики в конце XIX в. форсировала во всем мире ускорение процесса оттока рабочей силы из деревни — процесс, который зашел далеко и может быть по существу завершен в ближайшем будущем[79]. Это неизбежно означает резкое увеличение затрат на рабочую силу как процентной доли общих затрат производства.

Вторая структурная проблема — это сжатие средних страт. Последние не без оснований воспринимались как политическая опора существующей миросистемы. Но их требования, как к работодателям, так и к государствам, постоянно расширяются, и по всему миру затраты на поддержание непомерно разросшейся средней страты на всевозрастающих уровнях per personam оказываются непосильными как для предприятий, так и для государственных казначейств. Именно это стоит за многочисленными попытками последнего десятилетия — свернуть государство благосостояния. Но одно из двух: либо эти затраты не будут сворачиваться, и тогда как государства, так и предприятия ожидают серьезные неприятности и частые банкротства, либо они будут свернуты, но тогда грядет значительное политическое разочарование именно среди тех страт, которые обеспечивают самую прочную опору современной миросистеме.

Третья структурная проблема — это экологический кризис, который представляет острую экономическую проблему для миросистемы.

Накопление капитала уже пять веков основывается на способности предприятий экстернализировать издержки производств. По существу это означает сверхиспользование мировых ресурсов при высоких коллективных затратах, но почти без всяких затрат для предприятий. Однако в определенный момент ресурсы исчерпываются, а негативная токсичность достигает уровня, который содержать невозможно. Сегодня мы обнаруживаем, что необходимо вкладывать огромные средства в ликвидацию последствий загрязнения окружающей среды и, чтобы избежать повторения проблемы, нам придется сократить потребление ресурсов.

Но столь же верно и то, что, как громогласно заявляют предприятия, такие действия снизят глобальную норму прибыли.

Наконец, демографический разрыв, удваивающий экономический разрыв между Севером и Югом, скорее ускоряется, нежели убывает. Это создает невероятно сильное давление на миграционное движение Юг — Север, которое, в свою очередь, порождает столь же сильную антилиберальную политическую реакцию на Севере. Нетрудно спрогнозировать, что случится. Несмотря на возросшие барьеры, незаконная иммиграция на Север будет повсеместно увеличиваться, а с ней будет шириться движение «ничегонезнаек»[80]. Внутренний демографический баланс государств Севера радикально изменится, и можно ожидать острого социального конфликта.

Таким образом, сегодня, и на ближайшие сорок-пятьдесят лет, миросистема оказывается в состоянии острого морального и институционального кризиса. Возвращаясь к началу нашего рассуждения о двух современностях, — происходит то, что наконец-то имеется ясное и открытое напряжение между современностью технологии и современностью освобождения. Между 1300 и 1800 гг. эти две современности выступали в тандеме. Между 1789 и 1968 гг. их латентный конфликт сдерживался успешной попыткой либеральной идеологии сделать вид, будто они тождественны. Но с 1968 г. маска сорвана. Идет открытая борьба между двумя современностями.

Есть два основных культурных признака этого признания конфликта двух современностей. Первый — это «новая наука», наука сложности. В последние десять лет очень многие ученые-физики и математики вдруг повернулись против ньютоновско-бэконовско-картезианской идеологии, которая по меньшей мере пятьсот лет утверждала, что является единственно возможным выражением науки. С триумфом либеральной идеологии в XIX в. ньютоновская наука была освящена как универсальная истина.

Новые естественники — представители точных наук ставят под сомнение не правомерность ньютоновской науки, но ее универсальность. По существу, они утверждают, что законы ньютоновской науки — это законы для ограниченного частного случая реальности и для научного понимания реальности необходимо значительно расширить нашу систему координат и инструментарий анализа. Оттого-то мы и слышим сегодня новые модные слова, такие как хаос, бифуркация, нечеткая логика, фракталы и, в самом фундаментальном плане, стрела времени. Естественный мир и все его феномены историзировались[81]. Новая наука отчетливо нелинейная. Но современность технологии возводилась на сваях линейности. Оттого новая наука поднимает самые фундаментальные вопросы относительно современности технологии, во всяком случае, той формы, в которой она классически излагалась.