Рассказы - Анатолий Алексин

— Что же вы в чужую жизнь вмешиваетесь? — спросил он.

Катя вспыхнула:

— Тогда вы меня на другую работу переведите! Я не могу просто так… механически: получите, распишитесь — и точка! Не могу я… Там вот, в пятой квартире, юноша один живет, студент. По вечерам от него часто вином попахивает, а из квартиры так музыка гремит, что я просто удивляюсь, как это соседи выдерживают. И все время переводы из Заполярья получает: родители работают и ему, значит, денежки шлют, не скупятся, а он, значит, гуляет. Не хочу я ему больше эти переводы носить!

Нет уж, что хотите делайте, а я им туда, в Заполярье, тоже письмо напишу, чтобы денег больше не присылали. Пусть на стипендию живет. Я вот когда в институт поступлю, у родителей ни копеечки брать не буду! Честное слово. Уж лучше переведите меня на другую работу!

— И переведу! — сказал «главный». — Вот возьму да и сделаю вас начальником отдела доставки! Вы ведь со средним образованием, так что попыхтите немного — и справитесь.

— Меня? Начальником?

Он ничего не ответил. И Катя так и не поняла: пошутил он или сказал всерьез.

В тот же вечер на кухне старый холостяк, с фармацевтической аккуратностью наливая кофе сквозь ситечко, осведомился:

— Ну как, не устала еще сумку таскать, почтальонша? Ничего-о, всякий труд почетен! Хотя, как говорится, «ни сказок о вас не расскажут, ни песен про вас не споют». Это уж будьте уверены!

Кате очень хотелось рассказать кому-нибудь о своем разговоре с «главным».

Но она ничего не сказала старому холостяку.

Нет, конечно же он не мог оценить труд почтальона, потому что сам никому не писал и ни от кого на свете не ждал писем.

1961 г.

ВИССАРИОН

Фамилия директора школы, где

в тридцатые годы учились дети

членов Политбюро, была Гроза.

— А хочет ли он в свои девяносто три года, чтобы мы спасали его?

— Это нас не касается: хочет, не хочет… Наша цель — вытаскивать любой ценой. Осознал?

«Любая цена никогда не годится…» — пытался возразить я. Но мой рот разевался по-рыбьи беспомощно и беззвучно.

— И учти, — поучал старший сквозь марлевую хирургическую повязку, что ощущалось на слух. — Когда наркоз уже отступает, больной может тебя услышать. Осознал? Зеленый ты еще… Так что не рассуждай, а помогай мне его вытаскивать. Наркоза, кстати, надо добавить!

Я жаждал, чтобы прерванный наркозный сон продолжался. И он вернулся ко мне…

Тоннеля не было. Но свет в конце был… Где-то в самом-самом конце, за которым нет уже ничего. Свет неземной и неузнаваемый, потому что нельзя узнать то, чего никогда прежде не видел.

И в том загадочном озарении возникли дети мои, все трое… Давно уже взрослые, но для меня все равно дети. Они встречали… И не выглядели гонимыми мучениками, коими оказались в свои последние годы. Напротив, они-то и источали тот нетерпеливый свет ожидания. Хотелось крикнуть, предупредить, что я совсем близко, чтобы они, не дай Бог, не исчезли!.. Но голос, и ноги, и все мое тело были обесточены, скованы, как часто случается и не в наркозных, а самых обыкновенных снах.

«Не возвращайте меня… Не разлучайте с ними, которые так заждались!» Это был безголосый вопль души. Да если б те, что вытаскивали меня, и услышали, они бы не подчинились моей мольбе.

А потом вдруг привиделось и вовсе невероятное: что судьба детей моих схожа с судьбой детей Сталина. Его сыновей, его дочери… Я не желал этого сходства, но оно на себе издевательски властно настаивало. А мой протест не в силах был меня разбудить.

— Фамилия директора школы устрашающая… И тем не менее это женщина. Я в какой-то книге читал, что хорошая женщина лучше хорошего мужчины, но плохая — хуже плохого мужчины. Однако поверь: директриса — вроде «грозы в начале мая». Помнишь: «Когда весенний первый гром, как бы резвяся и играя…»? Она тоже может, «резвяся», отчитать — и сама же принесет извинения. Мне о ней шепотом, но подробно рассказывали. Гроза — это только фамилия, а не характер.

Так уговаривал я своего друга преподавать вместо меня в той школе, куда меня настойчиво зазывали.

— А что же сам не идешь?

— Для одинокого отца троих детей это сложно. Ты, правда, тоже вдовец. Странное совпадение: два друга — и два вдовца. — Я привык это подчеркивать. — Но у тебя на руках все же только один ребенок.

— Этот ребенок уже сам может поднять меня на руки!

— Тем более… Домашних забот, беспокойства родительского в три раза меньше!

— Ты сравниваешь мирную домашнюю ответственность с той, смертельно опасной, которая падет на меня, если я соглашусь. Разве это сопоставимо?

Я механически включил радио. Мой друг, прирожденный учитель, задавал вопросы так, будто я стоял у школьной доски, — и он, привыкший к сфере точных наук, ждал моего безошибочного ответа. В той сфере все однозначно, определенно — и он пытался извлечь из нашей беседы решение однозначное.

— Ты прав, — ответил я, — школа, конечно, единственная в своем роде. Там учатся дети товарища Сталина. И сын его будет как раз в твоем классе. Коли ты согласишься… Но мне сказали, что Иосиф Виссарионович требует в данном случае видеть в нем не великого вождя, а рядового родителя. К сыну же требует относиться с неукоснительной объективностью. И если тот, допустим, заслужит тройку, то четверку ему ставить нельзя. Ни в коем случае!

— А если заслужит двойку?

— Тогда тройку не вздумай поставить… — Я взбадривал своего друга, а сам усилил радиозвук, желая наш разговор засекретить. — Как отец товарищ Сталин сам просматривает дневник и в нем регулярно расписывается.

— Вероятно, много желающих приобщиться к таким автографам? Зачем же перебегать им дорогу?

Я запустил радио на полную громкость. Предосторожности мои были для той поры не трусостью, а разумной обычностью. Ирония же моего друга выглядела рискованной неосмотрительностью.

Откровенность его я заглушал, а с другой стороны, обманчиво убеждался: именно такой порядочный и прямой человек заслуживает работать в особой школе!

— Просили порекомендовать человека, за коего я могу поручиться, как за себя.

— Ну, как за себя можно поручиться лишь за себя. И то не всегда! Ладно… Посоветуюсь с Виссарионом: он мудрее меня.

Виссарионом звали его сына. Узнав об этом, к моему другу в особой школе заочно прониклись особым доверием.

Сын, который был мудрее отца, сказал:

— Что тут раздумывать? Дело не в том, что эта школа престижна: тебе не нужен почет. И не в том дело, что там учится чей-то «ближайший родственник». А в том, что ты не можешь отказать Катиному отцу. Раз он тебя просит… Ведь он твой друг, а во-вторых (или, скорее, во-первых!), ты знаешь, что для меня значит Катя.

Моя дочь значила для Виссариона, по ее уверениям, столько же, сколько и он для нее. «Это единственный человек, ни в одном слове которого я ни разу не усомнилась!» — словно заклиная себя, говорила Катя.

Было, однако, одно слово, регулярно произносимое Виссарионом, в котором следовало усомниться. Когда его с патриотическим возбуждением спрашивали: «Тебе дали имя в честь отца товарища Сталина?» — Виссарион коротко и неискренне отвечал: «Да».

На самом же деле покойная мама его, заядлая исследовательница литературы, назвала сына в честь Виссариона Белинского. Моя дочь об этом не ведала. И я скрывал от Кати ту вынужденную неискренность Виссариона. Потому что не смел покуситься на ее первое и слепо безумное женское чувство.

Иосифов вокруг было хоть пруд пруди… К тому же имя это могло принадлежать не только русскому или грузину, но и представителю иной национальности, заискивать перед которой вовсе не требовалось. Виссарионами же звали лишь двух знаменитостей: критика, нареченного современниками «неистовым Виссарионом», и пьяницу из городка Гори, который хоть и был всего-навсего сапожником, но зато отцом «отца всех народов». Любые претензии к обладателю столь уникального имени могли казаться политически преднамеренными. И то имя с детства стало для Катиного кумира «охранной грамотой». На фоне всеобщей зажатости это его расковывало… Но расковывался он продуманно и эффектно, что тоже сделало его не только душой общества, но и «душой» моей дочери.

Между своими детьми и всем остальным миром я, ни на миг не притормаживаясь раздумиями, выбирал детей своих. И в этом, наверное, я не был оригинален. А они? Ждать полной взаимности от взрослых детей нелепо и несправедливо. Они вживаются в тот спектакль, в котором родители не должны претендовать на главные роли. Постановщиками, режиссерами матери и отцы иногда еще могут быть, но главными действующими лицами — вряд ли. Нарушать законы, установленные людьми, удается часто, но установленные природою — редко.

Поэтому я без досады осознавал, что старший сын всем существом принадлежал своей невесте и небу, так как был военным пилотом. Дочь тоже находилась на небе… Но на седьмом. А младший сын отдан был Богу. Можно сказать, что и Небу. Но в смысле надзвездном. «Тебя я, вольный сын эфира, возьму в надзвездные края…» Не только же лермонтовский Демон в силах был кого-то «взять» туда, но и святая Вера.