Афродита у власти: Царствование Елизаветы Петровны - Евгений Анисимов

Формально участие императрицы в управлении было значительным — количество именных указов в сравнении с аннинским временем увеличилось. Но вскоре стало ясно: у Елизаветы нет ни сил, ни способностей одолеть этот Монблан сложнейших государственных дел. Если не находилось подходящего к делу петровского указа, если требовалась законодательная инициатива, законотворчество, то императрица откладывала дело, и оно могло лежать месяцами нерассмотренным. Сказалось то, что дочь Петра не имела никакой подготовки к сложной государственной работе, что по характеру и интересам ей был чужд и непонятен тяжелый и утомительный труд государственного деятеля. Несомненно, у Елизаветы было немало добрых побуждений, искреннего желания показать народу «матернюю милость», но она не знала, как это сделать, да и некогда ей было — столько предстояло перемерить платьев, посетить спектаклей и празднеств.

И поэтому она многое передоверяла своим министрам, хотя и тем добраться до царицы ради одной необходимейшей подписи под документом было весьма нелегко. В 1755 году вице-канцлер М.И.Воронцов подобострастнейше писал фавориту Елизаветы Ивану Шувалову: «Я ласкал себя надеждою, что прежде отъезда двора в Царское Село получить чрез ваше превосходительство высочайшее повеление по известному делу г. Дукласа, а ныне отнюдь не смею утруждать напоминанием, крайне опасаясь прогневить Ее величество и тем приключить какое-либо препятствие в забавах в толь веселом и любимом месте, надеясь однако ж, что при свободном часу вспамятовано будет». Вся проблема состояла, как видим, в том, чтобы «при удобном случае государыне к подписанию поднести». Но это было непросто — достаточно посмотреть расписание занятий царицы: непрерывные маскарады, прогулки, обеды, концерты, спектакли и, наконец, отдых от этих «трудов».

Указом 10 сентября 1749 года императрица внесла «систему» в свои развлечения: «Отныне впредь при дворе каждой недели после полудня быть музыке; по понедельникам — танцевальной, по средам — итальянской, а по вторникам и в пятницу, по прежнему указу, быть комедиям». В камер-фурьерском журнале за 1751 год можно увидеть, как начался для государыни год:

1 января — празднование Нового года;

2-е — маскарад;

3-е — в гостях у А.Б.Бутурлина;

5-е — празднование сочельника;

6-е — празднование водосвятия, парад, представление французской трагедии «Алзир»;

7-е — представление французской комедии «Жуор»;

8-е — маскарад при дворе;

9-е — гуляние по улицам в карете, в гостях у П.С.Сумарокова;

13-е — литургия, куртаг;

15-е — бал при дворе, новые танцы;

18-е — публичный маскарад;

20-е — куртаг, представление французской комедии;

22-е — придворный маскарад;

24-е — представление русской трагедии;

25-е — представление французской комедии;

28–29-е — свадьба придворных.

Примерно так же проводила время императрица и в другие месяцы 1751 года, как и многих других лет своего двадцатилетнего царствования. Нет сомнения, меломания императрицы самым благотворным образом сказалась на развитии русского оперного, вокального, драматического, балетного, оркестрового, скрипичного и иных искусств — об этом пойдет речь чуть ниже. Но это благотворное воздействие не относилось к сфере дел государственных.

Впрочем, ситуация в России времен императрицы Елизаветы Петровны никогда не становилась драматической или взрывоопасной. Государственная бюрократическая машина, некогда запущенная рукою Петра Великого, ритмично продолжала свою монотонную работу. Эта машина — в силу своих «вечных» бюрократических принципов — была жизнеспособна и плодовита, несмотря на то, что ее создатель умер, а у власти, сменяя друг друга, находились посредственности, если не сказать — ничтожества. Кроме того, в окружении Елизаветы были не только наперсники ее развлечений, но и вполне достойные люди, которые знали дело — будь то чиновники, дипломаты или военные, моряки, инженеры.

Все современники как один говорят о Елизавете Петровне как о человеке нерешительном, колеблющемся. Это так, но в этом наблюдении только часть правды. Другую нужно искать в ее собственных признаниях австрийскому посланнику при русском дворе графу Эстергази по поводу войны с Пруссией: «Я не скоро решаюсь на что-нибудь, но если я уже раз решилась, то не изменю своего решения. Я буду вместе с союзниками продолжать войну, если даже я принуждена была продать половину моих платьев и бриллиантов». Последнее заявление, которое для таких женщин, как Елизавета, совсем не шутка, позволяет убедиться, что сказанное ею — чистая правда. Характер государыни был именно таким, как она и говорила. Да и другие поступки Елизаветы подтверждают это. Достаточно напомнить читателю, как смогла изнеженная красавица, капризная и пугливая, решиться 25 ноября 1741 года на переворот — такое опасное дело, с непредсказуемым, возможно, кровавым исходом. Конечно, за этим стояла решимость, та внутренняя «стальная пружинка», которой природа наделила Елизавету.

И еще. Во всем, что делала Елизавета, государыня, императрица, был некий, порой скрытый от постороннего взгляда главный, основополагающий принцип. Несмотря на почти полную отстраненность от государственных дел, Елизавета оставалась самодержицей, абсолютной монархиней, и ни за чем так ревниво она не следила, как за тем, чтобы никто не посмел посягнуть на эту власть и царствовать над ней.

Действительно, она до конца осталась неискушенным в политике человеком, но это не означало, что Елизавета была при этом простодушной и доверчивой. Опасение за свою власть, подозрительность к малейшей угрозе, откуда бы она ни исходила, оставались для нее важнейшим критерием отношения к людям, ее окружавшим. Ж.-Л.Фавье, знавший Елизавету в последние годы ее жизни, довольно точно подметил: «Сквозь ее доброту и гуманность в ней нередко просвечивает гордость, высокомерие, иногда даже жестокость, но более всего подозрительность. В высшей степени ревнивая к своему величию и верховной власти, она легко пугается всего, что может ей угрожать уменьшением или разделом этой власти. Она не раз выказывала по этому случаю чрезвычайную щекотливость. Зато императрица Елизавета вполне владеет искусством притворяться. Тайные изгибы ее сердца часто остаются недоступными даже для самых старых и опытных придворных, с которыми она никогда не бывает так милостива, как в минуту, когда решает их опалу. Она ни под каким видом не позволяет управлять собой одному какому-либо лицу, министру или фавориту, но всегда показывает, будто делит между ними свои милости и свое мнимое доверие».

И тогда даже годы, проведенные рядом с ней, уже не спасали приближенного от подозрений, холодности государыни, а порой и опалы. История двух ее близких сподвижников, Михаила Воронцова и Иоганна Германа Лестока, — яркое тому свидетельство. Оба были героями революции 25 ноября. Воронцов был женат на близкой родственнице государыни Анне Скавронской, искренне предан Елизавете Петровне и честно ей служил. Но в 1744 году чета Воронцовых, путешествуя по Европе, заехала в Берлин, и это протокольное пребывание в логове «Ирода» — так называла Елизавета прусского короля — оказалось роковым для Воронцова. К тому же гнев государыни против Воронцова умело подогрел не любивший его канцлер Бестужев. Воронцовы благополучно вернулись в Россию, были полны впечатлений, но Елизавета не спешила допускать их к себе. Они разом почувствовали, как всё вокруг переменилось — солнце самодержавной милости для них зашло! И еще долгие годы страдал верный раб Михайло от холодности государыни.

История падения Лестока еще драматичнее. Как писала знавшая его мать Екатерины II княгиня Иоганна-Елизавета, Лесток был человеком, преданным еще Екатерине I, да и цесаревна родилась, можно сказать, на его руках, и вообще «он был единственным близким к Елизавете лицом. Нередко я намекала вам, какие тому причины. Тут замешалась физика…». Народ говорил без экивоков: «А что она не родит, то лекарь Лешток от того лечит, и она, государыня, не родит и за то же из последних лекарей в главные произведен и в ее милости содержится и что почти все при дворе [это] знают». (Из дела капрала Ивана Айгустова в Тайной канцелярии.)

И вот такой близкий императрице человек оказался в Тайной канцелярии, был подвешен на дыбу, а потом маялся полтора десятилетия в северной ссылке. А причина проста: он посягнул на власть государыни, попытался на правах приятеля диктовать ей выгодную ему линию политического поведения. Этого Елизавета не стерпела, и больше никогда Лесток не появлялся перед ней. То же самое произошло в 1758 году с канцлером Алексеем Бестужевым, который и устроил опалу Шетарди, Воронцова и Лестока. Как только Елизавете стало известно об участии преданного ранее канцлера в заговоре против ее власти, он был смещен, арестован, судим и сослан в деревню. Одним словом, очаровательная императрица крепко держала скипетр в своей изящной ручке.