Отец и сын (сборник) - Георгий Марков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«ЗДЕСЬ ЛЕЖАТ ВАСЮГАНСКИЕ КОММУНАРЫ, ЧЛЕНЫ РКП(б)
РОМАН БАСТРЫКОВ
ВАСЮХА СТЕПИН
МИТЯЙ СТЕПИН
ЛЮДИ, ЗНАЙТЕ: ИХ ЗАМАНИЛИ СЮДА И УБИЛИ.
УБИЙЦЫ НЕ ОПОЗНАНЫ, УШЛИ.
СЛАВА ГЕРОЯМ РЕВОЛЮЦИИ!
ПРОКЛЯТИЕ И СМЕРТЬ НАШИМ ВРАГАМ!»
Ниже более мелкими буквами добавлено:
…«Мы уезжаем с Васюгана, а вы остаетесь здесь навечно.
Прощайте, братаны! Без вас мы осиротели».
Надюшка стояла потрясенная. Она перечитала надпись на доске один раз, второй, третий… Голос ее с каждым разом становился все глуше и глуше, горло стиснули спазмы.
Роман Бастрыков… Порфирий Игнатьевич когда-то часто называл это имя… Она вспомнила приезд коммунаров. Роман Бастрыков… Алешкин отец. Он был высокий, длиннорукий, говорил громко… Он лежит тут убитый… может быть, пуля дедки сразила его?.. А где же Алешка? Он стал круглым сиротой, как и она… Роман Бастрыков… коммунары… Вот кого спасала Лукерья, вот ради кого шла она на страдания и смерть…
«Убийцы не опознаны, ушли». Опознаны. И не все ушли… Под одной крышей с ней живет один из них…
Охваченная болью, страхом, отчаянием, Надюшка могла бы стоять тут и час и два… Вдруг над головой хрустнул сучок. Она вздрогнула, вскинула голову. На кедре сидела рыжая белка, пошевеливала облезшим хвостом, смотрела на нее упорным взглядом глаз-бусинок. Надюшке стало не по себе. Недавно матушка Устиньюшка рассказывала, будто после смерти человека душа его становится то птицей, то зверем… Надюшка кинулась к реке, села в обласок, но руки дрожали, и весло не сразу стало послушным…
Перед Югином она причалила к берегу, не вылезая из обласка, поела, попила воды, умылась, прибрала волосы под платок.
Надюшка застала остяка Мишку одного. Он сидел во дворе, за избой, чинил сеть.
Мишка знал Надюшку, но никак не думал, что приехала она одна.
— Что, Порфишка прибыл? — меняясь в лице и суетясь, спросил Мишка. Он был маленький, тощий и очень изнуренный. Глаза у него, как у всех остяков, были воспаленные, веки красные и без ресниц. Ветхая одежонка висела на нем. Трудно было определить его настоящий возраст — по лицу дашь все шестьдесят, по бойкости рук, по проворству движений — тридцать.
— Нет, дядюшка, Порфирий Игнатьевич не приехал, меня вот послал за тобой. Велел тебе как можно скорее плыть к нему, — сказала Надюшка.
Вдруг мучительная гримаса исказила Мишкино испитое, желтое лицо, и он заплакал.
— Да что он, шайтан его забери, забудет когда-нибудь обо мне? Опять, поди, задумал кого-то со света сжить?
Мишка пробормотал эти слова себе под нос, но Надюшка расслышала их. Ей стало жаль его.
— А ты откажись, дядюшка. Я передам ему!
Мишка выпрямился, рукавом вытер лицо.
— Откажись? Попробуй! Сам там будешь! — с отчаянием воскликнул он и ткнул худым пальцем в сторону реки, золотившейся сейчас мелкой рябью под горячим солнцем.
Надюшка не знала, как и чем утешить Мишку. Тут она вспомнила о самоловах.
— А дедка ловушку тебе прислал!
Мишка встрепенулся, со вздохом сказал:
— Задаток, гадина, прислал. Опять покупает!
Надюшка думала, что Мишка откажется взять самоловы, но вместе с ней он заспешил на берег, к обласку. Когда Мишка направился к своей избе с самоловами, а Надюшке можно было отчаливать в обратный путь, она вспомнила вдруг, что не сделала еще одного и самого важного дела. Она кинула весло в обласок и бросилась догонять Мишку.
— Дядюшка, а в вашей деревне няньки кому-нибудь нужны?
Мишка посмотрел на нее вначале вопросительно, но потом, как бы догадываясь о ее намерениях, с сочувствием сказал:
— Что ты, девка! За этим ты в Каргасок поезжай, не живут у остяков ребятишки, мрут…
Надюшка повернулась, побрела обратно, чувствуя, что ноги подламываются в коленках, скользят, расползаются по речному песку.
Возле обласка, на самом краю берега, она села, выжидая, когда уляжется горький осадок от встречи с Мишкой, от его совета, высказанного без всяких сомнений: «За этим ты в Каргасок поезжай».
Но время шло, день повернул на вторую половину, и Надюшка, подавив в себе уныние, залезла в обласок. Обратный путь был труднее. Под ярами стрежь сбивала обласок с ходу, закидывала его нос. Попадались заводи. Обласок начинало кружить и подбрасывать, как на волне. Не сразу Надюшка сообразила, что самое тихое течение вдоль песков, а когда поняла это, обласок пошел легче и быстрее.
В Маргино она приплыла к вечеру. Вот теперь у нее побаливали спина и руки. Старуха Фёнка встретила ее у своей избушки, усадила подле костра, принялась угощать вялеными подъязками.
Надюшка передала остячке подарок Порфирия Игнатьевича — четвертинку водки. Старуха раскупорила бутылочку и, запрокинув голову, выпила водку, не переводя дыхания. Надюшка ждала, что Фёнка начнет благодарить Порфирия Игнатьевича за память и подарок, но вместо этого услышала совсем иные слова.
— Вот ирод какой Порфишка! — облизав губы, воскликнула Фёнка. — И как только земля такого терпит?! Утопил моего старика Ёську, и хоть бы что ему! Другого бы совесть на сухарь высушила, а этот живет себе как безгрешный. Видно, зачем-то ему понадоблюсь, раз водочкой обдарил. О, Порфишка хитрый, зря ничего не станет делать. А ты-то что у них в доме: приживалка или сродственница? — всматриваясь полуслепыми глазами в Надюшку, вдруг спросила старуха.
И, может быть, впервые Надюшка задумалась: а в самом деле, кто она в доме Исаевых — приживалка или родственница? Если приживалка, то зачем же зовет хозяина «деданькой», а хозяйку «матушкой Устиньюшкой», а если родственница, да еще близкая, то зачем они угнетают ее непосильной работой, заставляют ходить в обносках, держат подальше от хозяйского стола?
— Не знаю, как и сказать тебе, бабка Фёна, — тяжело вздохнув, проговорила Надюшка. — Отца не знаю, мать плохо помню. Говорят, будто внучка я Порфирию Игнатьевичу. А в доме все, что потяжельше, на меня валят и грамоте не хотят учить.
Фёнка аппетитно почмокала губами, пососала чубук трубки, выпустила дым густой струей, не по-доброму усмехнулась.
— Порфишка дармовщинку больно любит. Чуть не смолоду его знаю. И не верь ему, дочка, ни в чем не верь! Уходи ты от них! Загубят они тебя до времени…
Надюшка сидела как пришибленная. Как же ненавидела старая остячка Порфишку, если даже Надюшкино признание, что она ему внучка, не остановило ее! А встреча с Мишкой в Югине? Тот тоже клял Порфишку, клял, но не мог вырваться из-под его власти, хотя и желал, видимо, этого больше всего на свете.
Когда наступил вечер и старая Фёнка, пожарче распалив костер, бросила себе и гостье медвежьи шкуры вместо постелей, Надюшка решила спросить, что известно старухе о гибели коммунаров.
И то, что сказала Фёнка, поразило Надюшку в самое сердце, хотя она и раньше догадывалась о многом.
— Порфишкино это дело, Надька! О других и думать не хочу, — убежденно сказала Фёнка. — Хотели попервости все свалить на остячишек. Кой-кого из наших заарестовали, да отпустили вскоре по домам.
«И как все это сходит ему? Неужто всегда так будет?» — подумала девушка, сжимаясь в комок возле костра.
Горькие и тревожные думы о худой, неприкаянной своей судьбе гнали сон. Только под утро Надюшка будто провалилась куда-то. Она не слышала, как на рассвете Фёнка встала, распалила костер, повесила чайник.
Проснулась Надюшка все с той же думой, с какой и уснула. Как ей жить дальше? Как начать свой самостоятельный путь в жизни?
— А что, бабка Фёна, в Маргине никому нянька не требуется? — спросила Надюшка, когда старуха пригласила ее почаевничать перед дорогой.
Фёнка ответила почти теми же словами, что и Мишка в Югине:
— Какие там няньки! Не везет остячишкам с детвой. Бабы ходят пустые. В Каргасок поезжай, Надька!
Перед тем как сесть в обласок и продолжить свой путь, Надюшка заглянула в раскрытую дверь Фёнкиной халупы. С тех пор как дочь вышла замуж в Наунак, а сын отделился и уехал в Югино, старуха жила одна. Изба у нее была просторная, но захламленная рыбацким старьем: вентерями, самоловами, драными сетями. «На худой случай и тут, у Фёнки, можно притулиться», — подумала девушка.
Старуха проводила Надюшку до берега, кинула ей на дорогу двух вяленых подъязков, а когда обласок тронулся, сказала:
— Этому идолу Порфишке скажи, что Фёнка чуть не при смерти, чтоб не вздумал куда-нибудь по своим делам меня гнать…
— Ладно, ладно, бабка Фёна, передам, — пообещала Надюшка и подумала: «И эта боится дедку, чует, видно, что задумал тот недоброе».
