Ленин - Фердинанд Оссендовский

— Не судите! — долетал до него время от времени шепот казненного в австрийской тюрьме крестьянина.

Он вздрагивал и в душе отвечал:

— Глупая, невежественная, рабская скотина!

На короткое время он оторвался от своих мыслей, как густой туман, окружающих его. Он чувствовал себя больным и переутомленным. Собственно говоря, он считал необходимым на определенное время исчезать с глаз швейцарского правительства. Въезжая в свободную страну, он подписал обязательство, что не будет нарушать спокойствие.

Физически он его и не нарушал, но его полемичные статьи, перепечатываемые в швейцарских социалистических изданиях, обеспокоили общественное мнение и власти. К нему стали присматриваться внимательнее, следить за каждым его шагом. В этом ощущалось влияние политических агентов России и союзников.

Он решил уехать, воспользовавшись приглашением живущего на Капри писателя Максима Горького.

Однажды он исчез бесследно, предварительно договорившись по переписке с итальянскими социалистами Нитти и Сератти.

Он застал Горького больным и подавленным.

Огромный, неуклюжий человек с тяжелым, грубо вытесанным лицом, со строгими думающими глазами, радостно встретил маленького, подвижного приятеля, который, засунув руки в карманы брюк и задрав голову, сверлил его проницательными зрачками и говорил, будто бы самому себе:

— Плохо! Черт побери — плохо! Кожа землянистая, глаза подпухшие, губы бледные, лицо без признаков жизни! Как так можно? Талант надо оберегать, потому что такой встречается не часто… Я болтаю и болтаю, а он, как тот кот в басне Крылова: «слушает да ест», правда, кажется, какие-то таблетки, но в любом случае, чем-то закусывает!..

Оба громко и по-дружески смеялись.

Они провели вместе несколько дней.

Обычно рано утром они садились в барку старого рыбака Джованно Спарадо и, качаясь на спокойных волнах лазурного моря, судачили тихими голосами обо всем и ни о чем, что умеют делать только настоящие русские, нанизывая на одну нить совершенно разные мысли и впечатления. Но продолжалось это обычно не долго.

Ленина отрезвляло совершенно случайное слово.

Он внезапно щурил глаза. Тогда он не видел белых и розовых рыбацких парусов, прозрачных сапфировых волн; серебристых, словно летящие лебеди, облаков; парящих чаек; далекого дыма пароходов; цветами и зеленью покрытых обрывистых разноцветных скал Капри. Перед его глазами вставали ряды партийных товарищей, в шуме и панике разыскивающих вождя, а рядом другие толпы — вооруженные, гневные, бегущие в атаку.

— Проклятие! — шептал Ленин и сжимал кулаки.

Горький почти со слезами в глазах говорил об ужасных поражениях, которые несла Россия на полях битвы, о сотнях тысяч убитых крестьян.

— Сколько слез течет теперь по деревням нашим! — говорил он, заламывая руки. — Сколько стонов и криков отчаяния слышат наши убогие хаты!

Ленин смотрел на него твердым взглядом и отвечал:

— Пусть так и будет! Много людей гнездится в этих хатах. На сто войн хватит… Всех не убьют! А пока это вода на нашу мельницу… Пускай-ка еще голод наступит и прижмет хорошенько! Революция созреет, как чирей. Только дотронься — и лопнет! Ха-ха! За эту кровь крестьян и рабочих мы прольем целое море крови врагов и убийц наших!

Старый рыбак, которому нравился беззаботный, искренний смех Владимира, в такие минуты с беспокойством и опасением прислушивался к хриплым, глухим звукам его речи.

— Но это страшно! — ужаснулся Горький. — Революция путем такого человекоубийства невинных, измученных, раздавленных людей! Нет! Нет!

Ленин хмурил монгольские брови и говорил:

— Только глупец боится окропить меч кровью, если взял меч в руки и знает для чего он ему! Для революции нет слишком больших жертв, верь мне, Алексей Максимович! Помни, что мы сыновья бунта народа нашего. Пускай же враги наши помогут этот бунт разжечь и поднять его, как красную волну, под самые облака!

— Это ужасная правда! — прошептал писатель.

— Ужасная? — рассмеялся Ленин. — И это говоришь ты? Максим Горький? Человек, который вышел из самого темного, наиболее угнетенного слоя народа? Ты — знаток души бездомного босяка, ненавидящей публичной девки, взбунтовавшихся крестьянина и рабочего, пробуждающихся революционными мыслями?! Постыдись! Мы переживаем железные времена! На сегодня не дано гладить людей по головке. Руки наши тяжело опадают, чтобы разбивать черепа, чтобы немилосердно ломать кости!

Он замолчал и сейчас же добавил:

— Нашим наивысшим желанием стало уничтожение всякого насилия! Красивое, трудное задание!.. Путем насилия и угнетения мы идем к его выполнению. Другого пути нет, потому что человек способен создавать идеальные вещи и понятия в любое время! Нужны были века рабства, чтобы родился бунт, пройдут десятилетия нового угнетения и господства железной руки, пока из бунта родится настоящая свобода, которая есть ничто другое, как только равенство…

Горький промолчал.

Ему не хотелось бросать горечь сомнений в душу друга, говорящего с таким глубоким, сильным, обезоруживающим убеждением. Великий писатель понимал, что Ленин в этот момент говорил не с ним, гигантом мысли и чувств, а с толпами несчастных, слепо мечтавших о равенстве, с невежественными нищими, которых намеревался вести к далекой цели, спрятанной в зловещей мгле.

Он молчал.

Вскоре Ленин получил письмо от жены. Она сообщала ему об ожидаемом в Швейцарии социалистическом конгрессе.

Не задерживаясь ни на минуту, он попрощался с писателем, знакомыми рыбаками, партнерами по шахматам и вернулся в Цюрих.

Он вовремя прибыл в Циммервальд, Кентхал и Кинтал, где с ненавистью в глазах и голосе спорил с вождями европейского социализма: Ледебуром, Саррати, Раковским, Ладзари, Бризоном, Мерингом, Геглюндом, Гортером; он боролся с ними, оскорбляя, бросая тяжкие подозрения, отнимая привлекательность и достоинство, выставляя на смех; он вызывал возмущение толпы и крики ненависти; обвинял в предательстве и трусости; клеветал; недобросовестно спекулировал словами противников; говорил простым, твердым, иногда слишком крепким стилем, пользовался острой, как лезвие меча, логикой; он неустанно повторял главную мысль; заставлял слушателей принять его предложение; лишал их свободы выбора; обращался к ним голосом хриплым, глухим, без тени пафоса, но движениями рук, головы и всего тела, грозным или добрым, ироничным выражением лица, проницательным взглядом маленьких, внимательных глаз он разбивал вражеские ряды, отрывая от них все новых и новых сторонников. Шаг за шагом, словно в штыковой атаке, он прокладывал себе путь и, затронув инстинкты собравшихся рядовых партийных товарищей, вбивал им в мозги свою формулу о замене империалистической войны на войну гражданскую против правительств и капитализма.

Не обращая внимания на обвинения, что предает родину, он бросался дерзкими, страшными словами, что Россия может погибнуть, лишь бы только состоялась социальная революция, и одним махом основал фундамент для третьего Интернационала.

Уже тогда он ясно сформулировал то, о чем думал на вершине Утокульма. Он повторял это непрестанно, вдалбливал в головы тянувшихся к нему интернационалистов. Говорил, бешено топая ногой и поднимая, словно тяжелый молот, кулак:

— Человек слишком глуп, чтобы быть самодостаточным. Десять или миллион свободных глупцов — это стадо! Демократизм и свобода — это бессовестная идея буржуазии и глупейший предрассудок! Наилучшей формой правления для человечества является безграничная деспотия, которая осуществляется не правящими и угнетателями, а угнетенными и по их воле.

К этим словам вождя прислушивались самые убогие, преследуемые нищие духа, те, что «хлебом единым живы», горящие местью, подстрекаемые завистью, они сверкали глазами и сжимали кулаки, повторяя слова страшного евангелия: безграничный деспотизм угнетенных…

За мессией насилия во имя любви следовало все больше апостолов бунта, уничтожения, пускания крови и безумных мечтаний.

В 1917 году, как гром раздирающей небо и землю молнии, к берегам спокойного, лазурного Цюрихского озера прилетела весть: в России революция! Царь отрекся от трона!

Ленин потер руки, сощурил глаза и несколько раз повторил:

— Пришло мое время! Пришло мое время!

Он искал пути в Россию. Все были страшно долгими.

Кроме того, везде после своего выступления в Циммервальде он мог встретить неприятности в государствах — союзниках России и даже — нападения агентов петербургского правительства.

Самый короткий путь вел через Германию и Швецию. Он осознавал, что на него посыплются обвинения в предательстве родины, но видел перед собой только такой выход из ситуации.