Смерть - мое ремесло - Робер Мерль

- Произведут в офицеры... Но ведь это то, к чему ты всегда стремился, не так ли?

- Да.

- Почему же ты колеблешься?

Я снова раскурил трубку и ответил:

- Не нравится мне это.

- Что не нравится?

- Тюрьма - всегда тюрьма. Даже для тюремщика.

Она стиснула руки.

- В таком случае все ясно: надо отказаться.

Я не отвечал, и после короткой паузы Эльзи продолжала:

- Ты думаешь, рейхсфюрер рассердится на тебя, если ты откажешься?

- Конечно, нет. Когда начальник предоставляет солдату право выбора, он не может сердиться на него за решение, которое тот примет.

Я чувствовал на себе взгляд Эльзи и спросил:

- А тебе это нравится?

Она ответила, не колеблясь:

- Нет. Мне это не нравится. Даже совсем не нравится.

И тотчас же добавила:

- Но ты не должен считаться с моим мнением.

Я затянулся несколько раз, затем наклонился, набрал в горсть камешков и начал подбрасывать их на руке.

- Рейхсфюрер полагает, что полезнее всего для партии я буду в КЛ.

- В КЛ?

- В концлагере.

- Почему он так думает?

- Потому что я отсидел пять лет в тюрьме.

Эльзи откинулась на спинку скамьи и посмотрела прямо перед собой.

- Здесь ты тоже полезен.

Я медленно проговорил:

- Безусловно, здесь я тоже полезен.

- И эта работа тебе по душе.

Я задумался немного над ее словами и ответил:

- Это не идет в счет. Если я более полезен партии в КЛ, значит, там я и должен быть.

- Но, может, ты полезнее здесь?

Я поднялся.

- Рейхсфюрер думает иначе.

Выбросив по одному все камешки, я постучал трубкой о сапог, чтобы вытряхнуть из нее пепел, вернулся в дом и стал раздеваться. Спустя несколько минут пришла Эльзи. Было уже поздно, я очень устал, но никак не мог заснуть.

На другой день после обеда, Эльзи уложила детей спать и начала мыть посуду. Я устроился на стуле у полураскрытого окна и закурил трубку. Эльзи стояла ко мне спиной. Я слышал, как постукивают друг о друга тарелки в тазу. Передо мной по обе стороны изгороди высились два тополя, освещенные солнцем.

- Ну, что же ты решил? - послышался голос Эльзи.

Я повернул к ней голову. Мне видна была только ее спина - Эльзи склонилась над кухонной раковиной.

- Не знаю.

Я заметил, как спина ее начинает горбиться. Тарелки слегка постукивали, и я подумал: "Она слишком много работает. Устает". Я отвернулся и снова посмотрел на тополя.

- Почему ты не поступишь в армию? - спросила Эльзи.

- Эсэсовец не поступает в армию.

- А тебе могут предоставить какой-нибудь пост в эсэсовских частях?

- Не знаю. Рейхсфюрер ничего об этом не говорил.

Мы оба помолчали, потом я сказал:

- В армии при присвоении звания придают большое значение образованию.

- А в эсэсовских частях?

- В эсэсовских частях принимается во внимание лишь верность делу и практические знания.

Я полуобернулся к ней и добавил:

- Моя наиболее сильная сторона - это практика.

Эльзи взяла полотенце и принялась вытирать посуду. Она начинала всегда с тарелок и, вытерев их, ставила в буфет.

- Почему же тебе не хочется идти в КЛ?

Я слышал, как она ходит взад и вперед за моей спиной. Она сняла свои деревянные башмаки и мягко ступала по полу. Я проговорил не оборачиваясь:

- Это ремесло держиморды. - И добавил после короткой паузы. - И потом, там не будет лошадей.

- А! - воскликнула Эльзи. - Уж эти твои лошади!

Звякнула тарелка, Эльзи поставила ее в буфет. Ноги Эльзи прошуршали по полу. Она остановилась.

- А квартирой обеспечивают?

- Да, и с отоплением. И питанием. По крайней мере меня. Кроме того, дают премии. И ты сможешь не работать.

- Да ну! - проговорила Эльзи.

Я обернулся. Она стояла у буфета спиной ко мне.

- Я нахожу, что у тебя усталый вид, Эльзи.

Она повернулась ко мне лицом и выпрямилась.

- Я чувствую себя очень хорошо.

Я снова стал смотреть в окно. Оконная рама немного закрывала от меня правый тополь. Я заметил, что изгородь нуждается в ремонте.

- А заключенных в КЛ истязают? - спросила Эльзи.

Я резко ответил:

- Конечно же, нет. В национал-социалистском государстве это невозможно. - И добавил: - Цель КЛ - воспитательная.

Сорока тяжело опустилась на макушку правого тополя. Я распахнул окно, чтобы лучше ее видеть. Рука моя оставила след на стекле, и это раздосадовало меня. Я произнес сухо:

- Отец тоже хотел быть офицером, но его не брали в армию. У него было что-то с легкими.

Внезапно мне показалось, будто мне снова двенадцать лет. Я мыл окна в гостиной и время от времени украдкой поглядывал на портреты офицеров. Они были развешены в строго иерархическом порядке. Слева направо. Дяди Франца среди них не было. Дядя Франц тоже хотел быть офицером, но ему недоставало образования.

- Рудольф, - раздался голос Эльзи.

Я услышал, как хлопнули одна за другой дверцы стенного шкафа.

- Ведь стать офицером - это твоя мечта, не так ли?

Я с раздражением произнес:

- Но не в концлагере.

- Ну так откажись!

Эльзи повесила полотенце на спинку моего стула. Я немного повернулся в ее сторону. Она смотрела на меня. Я ничего не ответил, и она повторила:

- Откажись!

Я поднялся.

- Рейхсфюрер считает, что полезнее всего я буду в КЛ.

Эльзи выдвинула ящик стола и начала укладывать вилки. Она клала их ребром, чтобы одна входила в другую. Некоторое время я молча наблюдал за нею. Затем я снял со спинки стула полотенце и вытер на оконном стекле след от своей руки.

Прошло еще три дня, и после обеда я написал рейхсфюреру, что принимаю его предложение. Прежде чем запечатать письмо, я показал его Эльзи. Она внимательно прочла его, вложила в конверт и, не сказав ни слова, положила на стол.

Немного погодя она напомнила мне, что я должен поехать в Мариенталь подковать лошадь.

Время в Дахау текло быстро и безмятежно. Лагерь был образцовый заключенные содержались в строгой дисциплине. Я снова обрел глубокое чувство удовлетворения и покоя, которые во мне вызывала размеренная казарменная жизнь. 13 сентября 1936 года, спустя неполных два года после моего прибытия в КЛ, произошло радостное событие - меня произвели в унтерштурмфюреры. Начиная с этого времени повышения быстро следовали одно за другим. В октябре 1938 года я уже был оберштурмфюрером, а в январе 1939 года гауптштурмфюрером.

Отныне я мог быть спокоен за будущее свое и своих близких. В 1937 году Эльзи подарила мне сына, которого в память дяди я назвал Францем. Теперь у меня было уже четверо детей. Старшему, Карлу - семь лет, Катерине - пять, Герте - четыре. Когда меня произвели в офицеры, вместо половины домика, где мы теснились до этого, нам предоставили целый дом, значительно более благоустроенный и лучше расположенный. Офицерское жалованье позволяло мне жить гораздо свободнее. Впервые после многих лет лишений я мог не считать каждый пфенниг.

Через несколько месяцев после присвоения мне звания гауптштурмфюрера наши войска вторглись в Польшу. В тот же день я попросился на фронт.

Ответ пришел через неделю в виде циркуляра рейхсфюрера. Он выражал благодарность многочисленным эсэсовским офицерам КЛ, которые в соответствии с подлинным духом корпуса черных мундиров ушли добровольцами на польский фронт. Между тем, говорилось в циркуляре, офицеры должны понять, что рейхсфюрер не может, не дезорганизуя работы концлагерей, удовлетворить просьбы всех, и предлагает впредь воздерживаться от подобных заявлений. Рейхсфюрер сам отберет для эсэсовских войсковых частей офицеров, без которых в крайнем случае лагеря могут обойтись.

Мне это оставляло очень мало надежд на будущее. Я находился уже пять лет в управлении лагерями, значительно поднялся по ступеням иерархической лестницы, хорошо был знаком со всем механизмом лагерной машины, и поэтому мне трудно было ожидать, чтобы выбор рейхсфюрера пал на меня. Между тем я все с большим трудом мирился с чиновничьей жизнью, которой жил, в особенности когда думал о тех своих сослуживцах, которые ушли на фронт.

С Польшей, как и следовало ожидать, покончили очень быстро. Затем война как бы застыла. Наступила весна 1940 года. Все настойчивее поговаривали о молниеносном наступлении. В начале мая фюрер выступил в рейхстаге с речью, имевшей огромное значение. Он заявил, что теперь, когда Польша перестала существовать и Данциг возвращен родине-матери, демократическим странам нет никакого смысла отказываться от мирного урегулирования с рейхом всех европейских проблем. Если они этого не делают, значит, им мешают их еврейские хозяева. Вывод ясен: мировое еврейство считает момент подходящим, чтобы создать против рейха коалицию и окончательно свести счеты с национал-социализмом. В этой борьбе Германия вынуждена еще раз поставить на карту все свое будущее. Но демократические силы и мировое еврейство глубоко ошибаются, если думают, что позор 1918 года когда-либо повторится. Третий рейх вступает в эту борьбу с непоколебимой волей к победе. Фюрер торжественно заявляет, что враги национал-социалистского государства понесут быструю и тяжелую кару. Что касается евреев, то везде, где только будет возможно, везде, где мы их встретим на своем пути, они будут уничтожены.