На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни - Валентина Мухина-Петринская

— А тут и понимать нечего, — отрезал Решетняк, — там же Мухина… Она им байки рассказывает. Из-за этих ее баек они согласны месяц в карцере ночевать, не то что три дня. Понятно?

— А-а, понятно… — Командир было собрался уходить из конторы, но вдруг вернулся: — А как же быть с Поздняк?

— Гони ее к чертовой матери из карцера. Скажи: дали тебе трое суток, и хватит, нечего лезть на четвертые. Понятно?

Когда Поздняк изгоняли из карцера, она так рыдала, что я поклялась завтра же прийти к ним в пятый барак в досказать роман.

Случай этот вызвал много смеха в лагере.

На другой день (это был последний день в бригаде Ираиды Иосифовны) меня отрядили подвозить обед трактористам на дальнем поле. Я предупредила, что запрягать не умею. Мне запрягли лошадку. Я нормально доехала на телеге от конюшни до столовой, где поварихи аккуратно установили на телегу первое, второе и даже третье (ведь трактористы перевыполняли план), и я тронулась в путь. Лошадь шла хорошо, но на площади перед конторой, прямо под окнами кабинета Решетняка, она вдруг начала, словно цирковая лошадь, ходить по кругу. Это было просто непорядочно с ее стороны. Если бы хоть в поле, а то под окнами Решетняка, и без того не жалующего меня. Он говорил обо мне, что я по своему характеру «клоун в юбке».

Хотя у меня, бедной, тогда даже юбки не было, а были единственные штаны в сплошных заплатках, наполовину оторванных, и они при ходьбе колыхались на ветру. И я нарочно не смешила, но со мной отчего-то случались частенько комичные истории.

И вот теперь эта коварная лошадь. Я грозила ей кнутом — никакого впечатления, я зашла вперед и опять погрозила кнутом, но лошадь была достаточно умна, чтобы понять — бить животное я никогда в жизни не буду.

Чуть не плача, я дергала за вожжи, но лошадь продолжала ходить по кругу. Я и не подозревала, что одна вожжа отцепилась.

По краям площади собрались заключенные, они, посмеиваясь от души, любовались этим зрелищем. Наконец я устала, села на землю и пригорюнилась. Вышел Решетняк.

— Ну?.. Что случилось? — спросил он.

— Лошадь оказалась из цирка, — пояснила я, вставая.

Решетняк поправил что-то в сбруе на морде лошади, и она пошла нормально.

— Ужин не вози, пошлем другого! — крикнул он мне вдогонку.

А на другой день я уже была с утра в обреченной бригаде.

Мы сидели на холодном ветру второй час возле конторы. Скучные, немного растерянные. Все давно ушли на работу, а мы всё ждали, когда нам дадут бригадира.

Кандидаты в бригадиры выходили от Решетняка заплаканные, но с твердо сжатыми губами: все, как один, наотрез отказались брать обреченную бригаду и укоряли начальника в несправедливости:

— Меня-то за что в эту бригаду?

Мы сидели, как выставленные у позорного столба. Проходящие мимо вздыхали и качали головами.

— Идите все к такой-то матери! — завопила Шурка Федорова, потомственная воровка по кличке «Я сама».

— Ты чего материшься, Шурка? — поинтересовался шедший мимо тракторист-уголовник. — С вами Мухина? Скучать не будете, но животы потуже перевязать ремешком придется. Если будешь доходить, Шурка, возьму тебя прицепщицей… весной.

— Пошел ты… — Шурка загнула такое, что вышедший из конторы Решетняк поперхнулся, а тракторист поспешил дальше.

— Что мне с вами делать?! — вслух размышлял Решетняк. — Никто не желает быть вашим бригадиром…

— А вы из-за границы выпишите, — хрипло захохотала старая воровка Фрося Наконечная. Кличку ее все забыли, так как последние два десятка лет она сама уже не воровала, а лишь принимала краденое и помогала его сбывать.

— Что у нас, своего бригадира не найдется, что ли, гражданин начальник? — удивилась Шурка.

— Это кто же?

— А хоть Мухина.

Выбора у начальника не было.

Так я стала бригадиром.

В лагере было много толков по этому поводу. Решили единогласно: скучать бригаде не придется, но без хлеба насидятся…

Зима в тот год была ранняя, снегу выпало мало, но северо-восточный ветер был холоден и остр, словно тысячи иголок кололи лицо… А мы были плохо одеты, а главное — голодны.

Хлеб! Его давали по выработке. Бригадир писал отчет о работе бригады за три дня. А нормы были очень большие, почти ни одна бригада не выполняла нормы. Хлеб нам выводили так: за выполнение нормы — шестьсот граммов. Перевыполнение — и пайка хлеба повышалась. Самая большая — кило двести граммов. Но практически столько никто не получал. Лишь трактористы во время посевной — они давали по две нормы. Большинство, как правило, получали пятьсот — четыреста граммов, отказчики от работы — триста (без приварка — обеда, только кружка воды). Работающий, самое малое, получал… триста пятьдесят граммов.

Вот этого-то и боялась моя обреченная бригада. Ведь хлеб был основой питания.

Кроме меня, все пали духом и даже не болтали между собой — ни до чего им было.

Первые три дня каждый из нас получал хлеб по расчету старой бригады. А потом они будут есть хлеб, который выпишу я.

Первый день в поле мы работали у капустного бурта. Овощехранилища для капусты не было, просто капусту аккуратно укладывали осенью в бурты и укрывали. Нам надо было раздеть капустный бурт и погрузить капусту на грузовые машины.

Капуста шла на фронт.

Огромная угрюмая равнина, заключенная в кольцо каменных сопок. Свистит пронизывающий ледяной ветер, дрожь, казалось, проникает до самых костей. Простиранные до дыр телогрейки не греют. И мучит голод.

Четвертый год войны. Моя мама и сестра на воле в далеком Саратове ели на обед картофельную шелуху…

И тридцать женщин, вверенных мне, не верящих в меня (так уж им внушили: клоун в юбке, рассказчик, с ней скучно не будет, но не накормит).

А прежний бригадир кормила? По четыреста — четыреста пятьдесят граммов в сутки. Редко кому норма — шестьсот граммов — пайка хлеба (шестисотка стоила тогда в войну у нас восемьсот рублей).

Женщины посинели, некоторые просто пошатывались от слабости и ветра. Два шофера, откормленные, мордастые парни, с насмешкой разглядывали мою бригаду, позевывая в теплой кабине… Внезапно гнев захлестнул меня. Я подошла и решительно застучала в стекло кабины:

— А ну, выходи и помогай! Не совестно сидеть развалившись, когда больные женщины работают?

— С чего это мы будем помогать зека? — лениво удивился один из парней.

— Хорошо, сейчас не помогайте, но грузить на свою машину будете сами, как миленькие.

— Еще чего… — пробурчали они.

Но тут раздался крик Маруси Брачковской:

— Валя! Валя! Она… У нее… Господи!..

У старой воровки шла горлом кровь (оказывается, у нее был туберкулез).