Смерть мужьям! - Антон Чиж

Пенсне нацелилось прямой наводкой в юного чиновника полиции:

– Позвольте не поверить. Вы не курите, явно не злоупотребляете спиртным, платонически относитесь к женщинам, спортом перестали заниматься со студенческой скамьи, разве любите бывать на французской борьбе. Чем же пар выпускать?

– Вот исполню жгучее желание и выпущу.

– Позвольте узнать какое? Мне любопытно с научной точки зрения...

– Да вас посадить.

Хрустальные стеклышки не дрогнули и не запотели, как это хотелось бы какому-нибудь нетерпеливому читателю. Нет, брат, шалишь! Нет у нас ярких красок иного фантазера, что распишет рыцаря без страха и упрека, под взглядом которого преют преступники, а он и не заикнется. Где же взять таких лаковых героев в нашей скучной провинции. Наш герой, скажем прямо, если и берет чем, то, как любой человек, да вот как мы с вами, где ошибется, где споткнется, на упрямстве и Сократе только и держится. Да и мало еще умеет, не вырос пока. Вот погодите... Да, что-то занесло в степь глухую, все жара замучила. Ну, так вот...

Хозяин кабинета выразил глубокий интерес, за что ему такая честь.

– Благодарю, что раздели. Теперь мой черед, – сказал Родион, меняя затекшую ногу и нагло нацелив носок ботинка, не вполне блестящего, а наоборот, подзапыленного. – Вы редкий тип во все времена чрезвычайно умного и даже обаятельного негодяя, что развлекается, проверяя человеческую природу на прочность. Владея несомненными способностями убеждать, вы развлекаетесь чужими жизнями, принимая на себе роль бога, который разрешает, и снимает запреты. С научным интересом наблюдаете, как ваши барышни начали грызть друг другу горло, и при этом не забываете брать с них немалые деньги. Вам страшно стать настоящим пророком и вождем, который позовет идти за ним в бездну, где и сам погибнет. Вам хочется жить в комфорте и спокойствии, но при этом созерцать первобытное бурление страстей. Искупаться в крови, и рук не замарав.

В течение этой длинной речи, от которой мы, признаться, утомились, Карсавин не шелохнулся, являя отменное владение собой. Давненько никто не позволял с ним разговаривать в подобном тоне. Доктор пытался понять: не ошибся ли в этом юнце, не оказался ли он, куда, как не прост. И не находил верного ответа.

– С чем пришли, господин Ванзаров? – наконец спросил он холодно.

– Только с логикой, – признался Родион. – К делу не пришьешь, суду не докажешь.

– Очень любопытно.

– Вы виновны в смерти не только Авроры Грановской, но и Екатерины Делье.

– Госпожа Делье убита?

– Зарезали на бульваре вчера вечером. Как видите, даже не спрашиваю ваше алиби на этот час. Не верю, чтобы сами ручки запачкали.

– Тогда что же?

– Только вы можете остановить то, что затеяли. Пощадите женщин, которых обрекли стать убийцами. Остановите вращение стрелочек.

Как странно... Карсавин явно не понял, про какие стрелки идет речь, Ванзаров готов был сам себе в этом поклясться. Только вот переспрашивать доктору никак было нельзя. И он смолчал. Зато снял пенсне, долго смотрел в окно и, наконец, сказал:

– Я тут ни при чем.

– Неужели барышни после вашего исцеления превратились в кровожадных фурий по доброй воле?

– Тут другое... Постарайтесь понять... Зверь человек, зверь. Зверем был рожден, зверем и остался. Мораль его держит в узде, религия, общество, нравственность, вроде стреножен и спеленат так, что и дыхнуть невозможно. А стоит дать слабину, чуть ослабить вожжи, как вырывается диким конем. Так что пена летит. И открывается, каким есть. Стоит страх преступить, страх закона и наказания, как тут же является неприкрытая личина человека. Как только чует свободу – падают вожжи, нет тормозов. Только и остается, что восходить к вершинам зла, узнавая с любопытством: что там, в вышине?

– Эти восхождения я намерен остановить, – сообщил Родион.

Карсавин печально усмехнулся:

– Полиция тут бессильна. Только он сам. И личный выбор. Иного не дано.

Не может быть. Вот так просто. Доктор выложил все карты, только Родион не в состоянии разглядеть, что ему показали. Не понимает, и все тут. Что будешь делать, когда тебе чуть не в ухо кричат, а ты на это ухо оглох, как назло. Доносятся смутные шорохи, а слов не понять.

Было слышно, как по мосту прогрохотала конка, как сварливая баба требует у приказчика «доложить фунту, как положено», как лениво смешивались разнообразные звуки проспекта и, приглушенные стеклом, долетали невнятной мешаниной.

– Эх, гуляй! – закричал кто-то отчаянный и сгинул.

Они молчали. Ванзаров не пытался буравить доктора взглядом, да и тот не выказывал напора.

– Вас не смущает смерть вашей пациентки? – прервал паузу Родион.

– Порой лучше легкая смерть, чем долгая пытка серой жизни.

– У нее остался сын и муж сиротами...

– Поверьте, мне очень жаль. Но я тут ни при чем... А для детей, быть может, не так уж и плохо. Человек должен пройти закалку трудностями жизни, чем больше выпадет, тем крепче станет. Под нежной заботой маменьки вырастешь тюфяком...

Непробиваемая, неодолимая стена соткалась в воздухе. Родион почти физически ощутил, что наседать на доктора дальше – решительно бесполезно. Проще вызвать городового Семенова да приказать разрубить его на куски.

Ванзаров встал:

– Посчитайте, какой убыток будет вашему делу. Одна погибла, вторая, там, глядишь, и четвертая. По город поползут слухи, практика резко сократится. Неужели вам это надо?

– Вы просите о невозможном, – уверенно сказал Карсавин.

– Кабинет придется закрыть, мебель продать, а чего доброго безутешные мужья начнут мстить, поймают в темном переулке – и нет доктора. Все прахом пойдет.

– Поверьте, я тут ни при чем.

– Могу договориться, чтобы вернули велосипед...

Бесполезно. Как ни жаль, но уходить придется с тем, что и ожидал. А именно: с логическими предположениями. И более ни с чем. Родион утешился, что стрелка массивных часов неумолимо приближала счастливый час дня. Надо привести себя в порядок да успеть кое-что в участке.

Ванзаров принужденно поклонился и отправился вон.

– Родион Георгиевич, – окликнули его.

Чиновник полиции готов был к любому признанию.

Карсавин печально вздохнул и сказал:

– А нервишки, все же, следовало подлечить. Всегда милости просим.

10

Обеденный час приближался к закату. Редкие столики заняты. Официантам в эту пору – раздолье. Не надо носиться сломя голову, следя за каждой мелочью, чтобы соблюсти этикет. А уж марку в «Дононе» держать строго. Как-никак – самый дорогой и знаменитый ресторан столицы. Есть и большие залы, и отдельные номера. Но обслуживание везде – выше всяких похвал. Ну, и цены соответствующие.

Юношу, прошедшего беспощадный молох местных порядков, с распростертыми объятиями брали куда угодно. Только никто не шел: заведение держала татарская артель официантов, в которой – только свои. Служить здесь было не просто почетно. Каждый, кто носил заветный вензель на лацкане фрака, в глазах ресторанной братии поднимался до небесных высот. Престижно быть официантом «Донона», не то, что ярославским половым.

Марат Тагиев нежно тронул идеальный зализ прически, нерушимо храня полотенце на изгибе левой руки, и в сомнении покосился на колокольчик. Заседавший в третьем кабинете что-то затих. Беспокоить постоянного гостя, привычки которого Марат выучил накрепко, за что и получал щедрые чаевые, было нежелательно. Может, хочет человек посидеть со своими мыслями, чтобы никто не донимал. Столько за день, видать, переделал, вот и отдыхает душой.

Время шло. Марат сбегал раза два по мелким заказам, но третий номер так и не вызвался. Найдя верный аргумент непрошеному вторжению, официант поправил височки, деликатно постучал и засунул голову внутрь.

11

Немало есть людей, которых можно назвать швейцарцами до глубины души. Ходят они в шортах с ремнями, едят сыр с шоколадом, да распевают тирольские йодли. А вот Игнат Тимофеевич был до глубины швейцаром. Родился он таким. И вся его жизни до того момента, как на плечи легла шинель с ползументом, была одним мучением. Но как встал Игнат Тимофеевич на ворота, да стал кланяться и получать на чай, сохраняя достоинство, швейцар расцвел в нем пышным сорняком. Игнат Тимофеевич искренно призирал всех, кому открывал дверь, за то, что они посмели отрывать его от степенного неделания, те же, кто проходил мимо, получали свой фунт призрения, что не имеют счастья проживать в «их» (как он говаривал) меблированных комнатах. Все человечество прямо и четко делилось для Игната Тимофеевича на две неравные части: негодяи, поселившиеся у них, и негодяи, никогда не живавшие «у Соколова». Под гребенку демократично попадали все: без различия пола, рас, верований и состояния.

Дамочка, что минут пять как высматривала кого-то вдоль Невского проспекта, была отнесена Игнатом Тимофеевичем к редчайшей третьей категории, что нравилась лично ему. Хорошенькая бабенка, в самом соку, платьишко такое затейливое, так бы и закатился с ней к цыганам. И ведь не иначе как развратница, только дорогая штучка, рубчиков двадцать за ночь берет. Ждет, видать, своего кавалера, отменного негодяя, поест за его счет, отдастся без души, да денежку приберет. Эх, как бы к ней подкатить. И живет вроде одна, и деньжата у нее водятся, а все равно хочет богатенького общипать.