О чем молчит соловей. Филологические новеллы о русской культуре от Петра Великого до кобылы Буденного - Илья Юрьевич Виницкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Краткий вывод. «Чужое слово» (потаенная цитата) оказывается в романе Тынянова, говоря словами Осипа Мандельштама, «пучком торчащего в разные стороны смысла», соединяющего дотошный историко-литературный анализ, теоретические выкладки (об эволюции, о литературности, о соотношении между печатной и потаенной словесностью, о пародии, о чтении, об установке, о бытовом ряде и т. д.), продуктивные догадки, литературные аллюзии (Барков, Горчаков, Карамзин, Василий Пушкин, Державин, Дельвиг, Батюшков, Кюхельбекер), автореминисценции и веселую игру с читателями и истолкователями, наблюдающими по воле автора золотой век русский поэзии из своего железного (точнее, сталинского) далека. Вообще роман Тынянова – не столько научный роман о Пушкине, сколько роман о мимолетных наслаждениях исследования поэзии, понятой как непрерывная игра текстов о текстах о текстах, цитатах о цитатах о цитатах. Он гораздо ближе к набоковской, нежели лотмановской модели литературной биографии поэта, хотя и отличается от первой научным (филологическим) подходом к изображаемому миру.
В одной из ранних глав романа пушкинский гувернер «граф» Монфор приводит французские стихи Скаррона (на самом деле Шарля Перро из пародийной «Энеиды»), описывающие элизиум древних греков: «У тени скалы я заметил тень кучера, который тенью щетки тер тень кареты»43 (те же стихи, как Тынянов хорошо знал, цитировали Кюхельбекер в «Дневнике» и Федор Карамазов в романе Достоевского). Эта цитата о тенях у Тынянова – не просто характеристика забавных убеждений «проходного» персонажа, но и важная аллюзия на дельвиговский (и пушкинский) образ «элизиума поэтов». Более того, кажется, что перед нами то, что можно назвать метафорическим изображением конструктивного принципа всего романа, наполненного «мнимыми величинами», протекающими, как в финале карамзинских «Писем русского путешественника», перед мысленным взором исследователя: тень Монфора, тень Ганнибала, тень Василия Львовича, тень Горчакова, тень графа Хвостова, тени забытых стихотворений, событий, встреч, цитат, любви, жизни – отбрасываемые на единственную реальность этого мира для Тынянова – героя его романа, а точнее, скрывающегося за ним самого автора, обреченного на смерть неизлечимой болезнью.
О чем же, возвращаясь к подзаголовку нашей новеллы, навеянному известной сентиментальной повестью Михаила Зощенко (которой в свое время Тынянов восхищался), молчит голосистый соловей в романе «Пушкин»? Говоря словами самого автора о Велимире Хлебникове (вынесенными Эйхенбаумом в эпиграф к статье о Тынянове-писателе), он молчит об упорной работе мысли, вере в нее, «научной по материалу работе – пусть даже неприемлемой для науки, – чтобы возникали в литературе новые явления». И не только в литературе, но и «в органически взаимодействующей с ней» науке, не брезгующей умными шалостями и умеющей ловить в свои тенета воображение исследователей «отважно, быстро, плавно, кратко, как ты, о дивный соловей».
Голый поэт
Как Евгений Евтушенко был секс-символом Америки
Да и вообще Евтушенко представляет собой этакого самодеятельного Казанову, резко выделяющегося на общем лицемерно-пуританском фоне. Международный статус его настолько значителен, что советское руководство не смогло бы заставить его замолчать при всем желании – чего оно, собственно говоря, вряд ли станет делать, поскольку Евтушенко активно поддерживает советский социализм и является фактически послом доброй воли, что подтверждается не только его статусом ньюсмейкера, но и частными разговорами с президентом Никсоном и некоторыми членами клана Кеннеди.
Из преамбулы Майка Лоуренса к интервью Е. Евтушенко журналу Playboy в декабре 1972 года
– Что же мне читать-то, милый мой дедочек?
Что же мне читать-то, сизый голубочек
– Мопассана, бабка, Мопассана, любка,
Мопассана, ты моя, сизая голубка.
– Мопассан не в моде, милый мой дедочек,
Мопассан не в моде, сизый голубочек.
– Евтушенко, бабка, Евтушенко, любка,
Евтушенко, ты моя, сизая голубка!
Милый мой дедочек» (версия народной песни, донесенная до нас филологом Павлом Лавринцом)
История лица
Центральное место в американской легенде о самом известном на Западе русском поэте XX века, Евгении Евтушенко, – легенде, сформировавшейся уже в период его первого турне по США в 1961 году, – занимает не его поэзия (последней в Америке не так уж и интересовались), а его лицо. Оно у него, как в известном анекдоте Романа Якобсона о голых туземцах2, везде: крупным планом на обложках книг, журналов (апрельская обложка «Times» 1962 года – та, что с весенней птичкой), в газетных публикациях (с Хрущевым, Никсоном, Кеннеди, американскими политиками, поэтами, художниками и издателями), в статьях и словесных описаниях в мемуарной литературе. Вот он читает стихи перед микрофоном, вот он «пойман» в момент творческого вдохновения, вот он курит сигарету, вот он смотрит в самое нутро читателю и т. д. Образ Евтушенко в американском масскультовском восприятии подменяет собой его поэзию и голос и обозначает «экспортный» феномен самого поэта – буквально понятого на Западе как «новое лицо» советской литературы и политической культуры. В конце 1960-х годов, уже после Пражских событий, это иконическое лицо «солнечного», по воспоминаниям Лариссы Андерсен, мальчика (а потом моложавого зрелого мужа), гастролирующего с поэтическими концертами по Америке, становится объектом насмешек и сатир противников Евтушенко, утверждавших, что под импозантной маской скрывается пропагандистская машина СССР, стремящаяся поправить с помощью западной циркуляции этого образа имидж страны.
В этой заметке-новелле мы постараемся реконструировать символический сюжет, связанный с американской историей лица Евтушенко, однажды украсившего собой самый знаменитый мужской журнал 1960–1970-х годов. Говоря словами Лермонтова, взглянем на этот лик, небрежно изображенный на холсте, как на «отголосок» культурного мифа о поэте, не вовсе мертвого, но и не совсем живого.
Откровенная иллюстрация
У истоков нашей истории находится личное свидетельство одного скромного участника формирования американского образа Евтушенко. Замечательная японско-американская художница Кинуко Крафт, фривольно проиллюстрировавшая фривольно переведенную Вальтером Арндтом фривольную «Гавриилиаду» Пушкина в рождественском номере «Playboy» за 1974 год, рассказала нам о том, что пушкинский проект был ее вторым заказом для этого журнала (и вообще вторым в ее карьере). Первый был также связан с русской поэзией и автором, пользовавшимся репутацией плейбоя не хуже молодого Пушкина. Действительно, в октябре 1971 года в журнале Хью Хефнера и А. К. Спекторского вышла подборка из четырех стихотворений Евгения Евтушенко, переведенных известными американскими поэтами. Каждое из этих стихотворений сопровождалось иллюстрацией. Кинуко Крафт принадлежала самая оригинальная и самая откровенная из них. Вот она (относительно недавно эту работу купили на аукционе).
Молодой Евгений
