Черный о красных. Повседневная жизнь в сталинской Москве - Роберт Робинсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как и в большинстве других деревянных домов в провинции, в комнате попросторнее стояла огромная кирпичная печь. Сверху печь была железной, плоской и достаточно широкой, чтобы на ней могло уместиться два матраца. Здесь, на печи, и спали дядя Миша и тетя Ольга. Хотя холоднее зимы я за все время жизни в России не знал, и супруги не раз предлагали мне разделить с ними их ложе на печке, я вежливо отказывался. По-моему, им трудно было понять мой отказ – для русского человека выживание важнее благопристойности.
Нам понадобилось два месяца, чтобы пустить завод. Хотя до московского ему было далеко, он функционировал. Я работал в первую смену – приходил на завод затемно, в 7 утра. Прежде чем переступить порог дома, приходилось собрать в кулак все свое мужество. Выход из довольно теплой избы на пронизывающий до самых костей мороз, когда от ветра трескалась кожа на лице и через пятнадцать минут начинала идти носом кровь, был ежедневным подвигом.
Однажды утром, когда температура упала не менее чем до минус 22 градусов, я с трудом дотащился до завода вместе с сотнями других рабочих, которым, как и мне, не терпелось попасть в тепло. Как обычно, при входе на территорию завода все предъявляли пропуска с фотографиями. Охранник едва смотрел на них, поскольку ему тоже не хотелось проводить на холоде ни одной лишней минуты. Я вошел в ворота, и когда до заводских дверей уже оставалось несколько шагов, неожиданно раздался крик: «Держите шпиона! Держите шпиона!»
Я остановился: интересно, кто этот шпион? Посмотрел через плечо и увидел, что охранник бежит в мою сторону. В руках у него винтовка со штыком, палец он держит на курке. Я боялся пошевелиться, чувствуя, что одно неверное движение и охранник без колебаний всадит мне штык в спину.
К счастью, на помощь пришли двое москвичей, которые меня узнали. Один из них закричал, обращаясь к охраннику: «Стой! Ты что, очумел? Я видел, как этот товарищ проходил мимо твоей будки. Он, как и все, показал тебе пропуск, ты на него посмотрел и ничего не сказал. А теперь вдруг словно с цепи сорвался!»
Его поддержал второй москвич. «Этот товарищ, – сказал он, указывая на меня, – работает на нашем заводе больше десяти лет и зарекомендовал себя законопослушным гражданином. Я доложу о вас куда следует».
Потом добавил: «Идите, товарищ Робинсон. Мы сообщим об этом недоразумении».
Почти никто в Куйбышеве никогда раньше не видел чернокожего и, возможно, поэтому у охранника внезапно возникло подозрение. Я больше не встречал своих спасителей, но они сдержали слово, и на следующий день на воротах стоял другой охранник.
Следующие два месяца холод стоял страшный (мороз, разумеется, и немцев не щадил). Я пытался не открывать рта на улице, но ледяной воздух все-таки проникал в легкие, и я морщился от боли при каждом вдохе. Однажды я почувствовал себя так плохо, что с трудом добрел до дома и сразу сел возле печки. Утром я дрожал, как в лихорадке. Каждый вздох отдавался острой болью в легких. Тетя Ольга послала за участковым врачом, но прошло два дня, а он так и не появился. Тогда тетя Ольга в лютый мороз сама отправилась на завод и сообщила, что я серьезно болен и нуждаюсь в срочной медицинской помощи. Вернулась она на машине вместе с заводским представителем. Дядя Миша помог мне потеплее одеться и отвез в больницу, находящуюся в центре города. Там два здоровенных санитара аккуратно положили меня на носилки и отнесли в приемный покой. Скоро появилась медсестра и сообщила, что через пять минут меня осмотрит врач.
Из соседних палат доносились кашель и стоны больных. Мне становилось все хуже; я несколько дней не мог есть и теперь окончательно ослаб. Температура держалась высокая. Вернулась медсестра и помогла мне подняться на ноги. Она обхватила меня за талию и осторожно провела по коридору в кабинет врача.
Врач взглянул на меня и грозно спросил:
– Что вы здесь делаете? Вы откуда?
– Из Москвы, – едва прошептал я.
– Я не об этом, – сказал он, раздраженно качая головой, – где вы жили до Москвы?
– В Америке.
– Как вы попали в Советский Союз?
– По приглашению советского правительства, – ответил я.
От раздражения я на мгновение даже забыл о боли. В очередной раз меня удивило, что русский человек, облеченный пусть самой незначительной властью, ведет себя, как сотрудник НКВД.
Врач указал на стул и скомандовал: «Сядьте!»
Я сел. Он попросил показать язык, осмотрел его при помощи небольшой лампочки. Потом приказал покашлять.
Кашель отозвался болью в груди. Врач выключил свою лампочку и произнес: «Честно говоря, если вы не уедете отсюда через десять-двенадцать дней, вам больше никогда не придется гоняться за зебрами».
Будь у меня силы, я бы бросился вон из кабинета.
Зебры! Я только на картинке их видел.
Врач приказал мне раздеться, чтобы продолжить осмотр. Медсестра, очевидно, потрясенная его грубостью, помогла мне. Тут он как рявкнет: «Встаньте!»
Он приставил стетоскоп к груди, потом положил ладонь мне на спину, постучал по ней и снова приказал покашлять. Я послушно кашлянул.
«Сильнее, сильнее», – требовал он. Потом мне было велено снять ботинки и положить ногу на ногу. Он достал из кармана резиновый молоточек и так сильно стукнул им меня по колену, что нога подскочила, и я невольно ударил его под подбородок.
Врач покраснел как рак: «Ах, так вы еще и драться! Давайте-ка другую ногу». Он снова ударил меня по колену, стараясь держаться подальше. И снова с рефлексами у меня было все в порядке. Я встал, еще раз покашлял, после чего сестра проводила меня в другую комнату, где я оделся. По дороге она шепнула: «Он не злой. Он просто любит подтрунивать над больными».
Когда я выходил от врача, тот протянул мне письмо, адресованное заводскому начальству, где говорилось, что если я в ближайшее время не покину Куйбышев, то, скорее всего, умру. Кроме того, он прописал мне какие-то таблетки, которые нужно было принимать несколько раз в день.
Когда мы с дядей Мишей вернулись домой, тети Ольги не было – она ушла в магазин. На улице было градусов сорок ниже нуля, и для женщины ее возраста идти пять миль до магазина, а потом еще стоять в очереди на морозе за продуктами было тяжело. Мы оба за нее волновались.
