Отчизны внемлем призыванье... - Нина Рабкина

В письме к внуку Волконского, Сергею Михайловичу, старый Толстой признавался: «Декабристы больше чем когда-нибудь занимают меня и возбуждают мое удивление и умиление»[410].

Политическая жизнь страны возвращала великого художника к сюжету о декабристах импульсивно и закономерно. К факту первого в России вооруженного восстания во имя свободы и к его добровольным жертвам, их психологии, мировоззрению, воспитанию влекли Толстого как писательский интерес, так и сложнейшие, противоречивые философские искания.

Судьба незавершенного и мучившего Толстого всю жизнь романа о декабристах — это важная часть личной и творческой биографии великого писателя. Она органически вписывается в ленинское определение Толстого как «зеркала русской революции».

Не смог обойти вниманием 14 декабря и декабристов великий современник Некрасова и Толстого Достоевский.

Восемьдесят третий том «Литературного наследства», выпущенный издательством «Наука» в 1971 году, содержит ранее неиздававшиеся записные книжки и тетради гениального художника. В тетради 1875–1876 годов Достоевский с характерной для него резкостью и нетерпимостью высказывается о восстании: «14 декабря было диким делом западничества уродливого, зачем мы не лорды?.. Освободили ли бы декабристы народ? Без сомнения, нет. Они исчезли бы, не продержавшись и двух-трех дней. Михаилу, Константину стоило показаться в Москве, где угодно, и все бы повалило за ними. Удивительно, как этого не постигли декабристы»[411].

Достоевский демонстративно заявляет о неприятии вооруженного восстания как орудия политической борьбы, решительно не приемлет ни идей, ни действий декабристов. Более того, личность одного деятеля 1825 года ему явно несимпатична — это Пестель. Писатель приписывает ему наклонность к диктаторству, политический авантюризм и даже жестокость. Ясно, что такое отношение глубоко субъективно и продиктовано особенностями общей философской концепции художника, его взглядами на насильственный политический переворот.

Но и заявляя об искусственности и опасности, по его мнению, этого исторического явления, беспочвенности и обреченности декабристов, Достоевский вместе с тем не может не оценить бескорыстие, жертвенность и благородство помыслов героев 14 декабря 1825 года, не может удержаться, вспоминая их, от невольного восторга: «Меж тем, с исчезновением декабристов — исчез как бы чистый элемент из дворянства. Остался цинизм: нет, дескать, честно-то, видно, не проживешь. Явилась условная честь (Ростовцев)»[412].

Два раза с нежностью упоминает писатель жен декабристов — в «Записках из мертвого дома» и в «Дневнике писателя».

Федор Михайлович хранил особенно трогательные воспоминания о Наталье Дмитриевне Фонвизиной, которую в литературоведении называют прототипом Татьяны Лариной. Он писал ей. Одно письмо 1854 года найдено и опубликовано. Называя Фонвизину «доброй и человеколюбивой», он делится с ней религиозными сомнениями, рассказывает жене декабриста о напряженном ожидании решительного кризиса всей своей жизни[413].

Правда, Достоевскому не понравились некрасовские «Русские женщины», хотя он и отметил их положительные стороны: «Я читал две последние поэмы Некрасова — решительно этот почтенный поэт наш ходит в мундире. А ведь даже в этих поэмах есть несколько хорошего и намекает на прежний талант г. Некрасова. Но что делать! Мундирный сюжет; мундирность приема, мундирность мысли, слога… да, мундирность даже самой натуральности»[414]. Видимо, под «мундирностью» Достоевский понимал в данном случае банальность, поверхностность, расхожесть. Но тем не менее он сам, когда писал о декабристах, в общем-то приходил к некрасовским, пусть не слогу, приему и сюжету, но к некрасовским мыслям.

Вот описание встречи сосланных петрашевцев с декабристками в Тобольске: «Мы увидели этих великих страдалиц, добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Они бросили все: знатность, богатство, связи и родных, всем пожертвовали для высочайшего нравственного долга, самого свободного долга, какой только может быть. Ни в чем неповинные, они в долгие 25 лет переносили все, что переносили их осужденные мужья. Свидание продолжалось час. Они благословили нас на новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием — единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года она пролежала под моей подушкой в каторге»[415].

Итак, Достоевский вспомнил о «великих страдалицах», и эти воспоминания вызвала некрасовская поэма.

В «Записках из мертвого дома» писатель снова говорит о Евангелии, подаренном Натальей Дмитриевной Фонвизиной. В семье Достоевского оно хранилось как реликвия: «Эту книгу с заклеенными в ней деньгами, подарили мне еще в Тобольске те, которые тоже страдали в ссылке и считали время ее уже десятилетиями и которые во всяком несчастном уже давно привыкли видеть брата»[416].

Отрицая восстание, отрицая смысл политической деятельности декабристов, Достоевский тем не менее к истории их Тайного революционного союза, к отдельным деятелям обнаруживал исключительный интерес. В 1867 году во время путешествия с женой за границей он изучил все декабристские материалы «Полярной звезды», «Колокола», «Голосов из России». В Петербурге писатель часто бывал у Семевского и знакомился с документами декабристского движения. Он имел точные сведения о всех здравствующих героях 1825 года и его пунктуальность, не терпящая исторических небрежностей, свидетельствовала все о том же уважении и внимании к памяти «мятежников». Поправляя досадную неточность периодического издания, Достоевский в «Дневнике писателя за 1876 год» замечал: «Кстати, словечко о декабристах, чтоб не забыть: извещая о недавней смерти одного из них, в наших журналах отозвались, что это, кажется, один из самых последних декабристов. — Это не совсем точно. Из декабристов живы еще Иван Александрович Анненков, — тот самый, первоначальную историю которого перековеркал Александр Дюма-отец в известном романе… Жив Матвей Иванович Муравьев-Апостол, родной брат казненного. Живы Свистунов и Назимов. Может быть, есть и еще в живых»[417].

Статьи Свистунова, как мы знаем, Федор Михайлович весьма пристально читал в «Русском архиве» и даже использовал характеристику Лунина, данную Свистуновым, в романе «Бесы»; а о Назимове, возможно, он узнал через того же Семевского.

В 1877 году в очерках своего «Дневника» Достоевский проницательно указал на классовую однородность декабристов и петрашевцев, на принадлежность их к одному звену революционного движения.

Интересно, что и старые декабристы внимательно следили за работой великого писателя; они понимали и любили Достоевского. А доказательство тому хотя бы реплика М. И. Муравьева-Апостола из цитированного выше письма к Сазанович. Письмо не опубликовано и находится в фондах Государственного Исторического музея.

«Федор Михайлович прекратил издание своего дневника по двум причинам: и по нездоровью, и по занятиям художнической работой, отложенной у него в эти два года издания дневников. Дневник он твердо надеется возобновить через год»[418].

От лица же декабристов на гроб Достоевского последовала эпитафия. Она исходила от Муравьева-Апостола, адресована была вдове писателя и написана рукою воспитанницы декабриста: «Многоуважаемая Анна Григорьевна, неожиданная кончина дорогого для русского сердца Федора Михайловича глубоко нас огорчила.

Каким достойным, блестящим образом покойный закончил последний год своей полезной жизни: незабвенной речью на празднике Пушкина и романом „Братья Карамазовы“»[419].

Возможно, что во время пушкинских торжеств в Московском благородном собрании, во время речей Достоевского, Тургенева и Аксакова присутствовали среди слушателей и современники «солнца русской поэзии»— декабристы М. И. Муравьев-Апостол, П. Н. Свистунов, Д. И. Завалишин.

Иван Сергеевич Тургенев был дружен и состоял в многолетней переписке со своим однофамильцем, выдающимся публицистом, экономистом, философом Николаем Ивановичем Тургеневым, приговоренным заочно Верховным уголовным судом к смертной казни. Николай Тургенев за полтора года до восстания выехал на лечение за границу, и это случайное обстоятельство спасло ему жизнь.

Декабрист был автором 15 интереснейших публикаций; первая из них (отдельная книга «Опыт теории налогов») относилась к 1818 году, а последние статьи («Чего желать для России» и «О нравственном отношении России к Европе») — к 1868–1869 годам. Николай Тургенев, по свидетельству писателя Тургенева, сохранял «свежесть и яркость впечатлений неутомимого борца»[420].