Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая - Лев Толстой

[921]В присутствии доктора и Тихона женщины обмыли[922] то, что был он,[923] повязали голову, чтобы не закостенел открытый рот, и связали другим платком расходившиеся ноги, одели в мундир с орденами и положили на стол под парчой в гостиной. Как лошади шарахаются, толпятся и фыркают над мертвой лошадью, так в гостиной толпился народ, чужой и свой, с остановившимися глазами, крестился и заботился о ельнике, который насыпали по полу, о парче, о свечах, о венчике....

Княжна Марья сидела с уставленными прямо сухими глазами на сундуке в своей комнате, бывшей спальне князя Андрея, и с ужасом думала о том, что она желала этого....

М-llе Bourienne, не показывавшаяся до того времени и жившая в доме прикащика, опять пришла в дом, и княжна Марья слышала ее рыданья, слова bienfaiteur[924] и видела, как она с испуганным лицом, глядя на него, по-католически всей рукой крестилась на панафидах.[925]

На похороны приехало много народа:[926] исправник, соседи, даже незнакомые, желавшие отдать честь праху генерал-аншефа. В числе этих соседей был и Телянин.[927] Капитан-исправник почтительно сообщил княжне Марье, что опасно оставаться далее и надо поспешно уезжать, потому что в уезде показываются французские мародеры, но княжна Марья решительно не поняла его. В числе собравшихся на похороны был и Алпатыч, приехавший в тот же день из Лысых Гор. Княжне Марье в эти минуты горя утешительнее всего было видеть Алпатыча и Тихона, двух людей, бывших ближе других к покойнику, больше других страдавших от него и больше всех убитых горем. Особенно Алпатыч с своим подражанием манерам старого князя более всего трогал ее. Он стоял во время службы прямо держась, нахмурясь, с своей рукой за пазухой, видимо желая соблюсти почтительно представительность, и вдруг лицо его падало, как будто обрывались пружинки, поддерживающие его, и он, как женщина, трясясь головой, начинал рыдать. И зажженный Смоленск, и разоренные Лысые Горы, занятые французскими драгунами, и минутный приезд князя Андрея, и теперь смерть его — всё последовало так скоро одно за другим и всё после ровной, торжественной, 30-летней жизни, что иногда Алпатыч чувствовал, как рассудок его начинал теряться. Одно, что поддерживало его силы, это была княжна, на которую он не мог смотреть (он отворачивался от нее). Он чувствовал, что для нее — он необходим и необходима вся его твердость. Как только вернулись с кладбища и княжна Марья увидала тот опроставшийся кабинет, где он лежал больной, и ту опроставшуюся залу, где он лежал мертвый, она[928] почувствовала в первый раз, как это всегда бывает, и всю тяжесть, всё значение утраты и вместе с тем требования жизни, не остановившейся, несмотря на то, что его уже не было. Гости собрались за поминками. Алпатыч тихо отворил дверь и вошел к княжне Марье.[929]

Несколько раз в продолжение этого утра княжна Марья начинала плакать и останавливалась, принималась за какое-нибудь дело и бросала его. В ту минуту, как вошел Алпатыч, она решилась прочесть, наконец, письмо, которое перед похоронами с почты привез ей Алпатыч. Оно было от Жюли и его-то и читала княжна Марья. Жюли писала из Москвы, где она жила одна с матерью, так как муж ее был в армии. Письмо, первое из сотен, которые получала княжна Марья, было писано по-русски и всё наполнено военными новостями и патриотическими фразами.

«Я вам пишу по-русски, мой добрый друг, — писала Жюли, — потому что я[930] имею ненависть ко всем французам, равно и к языку их, который я не могу слышать говорить....[931] Мы в Москве все восторженны через энтузиазм к нашему обожаемому императору. Бедный муж мой переносит труды и голод в жидовских корчмах, но новости, которые я имею, еще более воодушевляют меня.

Вы слышали, верно, о героическом подвиге Раевского, обнявшего двух сыновей и сказавшего: погибну с ними, но не поколеблемся. И действительно, хотя неприятель был вдвое сильнее нас, мы не колебнулись. Мы проводим время, как можем, но на войне, как на войне. Княгиня Алина и Sophie сидят со мной целые дни, и мы, несчастные вдовы живых мужей, за корпией делаем прекрасные разговоры, только вас, мой друг не достает» и т. д.

Княжна Марья знала по-русски не лучше своего друга Жюли, но русское чутье говорило ей, что что-то не так в этом письме. Она перестала его читать и думала о том, когда вошел Алпатыч. Увидав его, рыданья опять подступили ей к горлу.

Несколько раз она поднималась,[932] удерживая слезы, против него, ожидая, что он скажет, несколько раз он, хмурясь, прокашливался, желая начать, и[933] всякий раз они оба не удерживались и начинали рыдать.

Наконец Алпатыч собрался с силами.

— Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что по наблюдениям моим опасность пребывания в здешнем имении становится настоятельнее, и я бы предложил вашему сиятельству ехать в столицу.

Княжна Марья посмотрела на него.[934]

— Ах, дай мне опомниться.

— Необходимо потому, ваше сиятельство.

— Ну, делай, как знаешь. Я поеду, я сделаю всё, что ты скажешь.

— Слушаю-с. Я сделаю распоряжения и вечером приду за приказаниями, ваше сиятельство.

Алпатыч ушел и, призвав старосту Дронушку, отдал ему приказание о приготовлении 20 подвод для подъема вещей из дома и княжниных постелей и девушек. —

Имение Богучарово было всегда заглазное[935] до поселения в нем князя Андрея, и мужики Богучаровские имели совсем другой характер от Лысогорских. Они отличались от них и говором, и одеждой, более грубой, и нравами, и недоверием, и недоброжелательством к помещикам. Они назывались в Лысых Горах степными, и их хвалил старый князь за их сносливость в работе, когда они приезжали подсоблять уборке в Лысых Горах или копать пруды и канавы, но не любил их за их пьянство и грубость.[936] Последнее пребывание в Богучарове князя Андрея[937] с его нововведениями — больницы, школы — и облегчением оброка, как и всегда было и будет, только усилило в них их[938] недоверчивость к помещикам. Между[939] ними ходили толки то о перечислении их всех в казаки, то о новой вере, в которую их обратят, то о царских листах каких-то,[940] то о присяге Павлу Петровичу в 1796 году, про которую помнили многие, говоря, что тогда еще воля выходила, да господа отняли.

Лет 30 Богучаровым управлял староста Дрон, которого старый князь звал Дронушкой и который всякий год после поездки в Вязьму на ярмарку привозил оттуда вяземские пряники. Княжна Марья еще с детства помнила его, и впечатление Дронушки, высокого, красивого, худого, с римским носом и с выражением необыкновенной твердости во всей фигуре мужика, соединялось в ней с приятным впечатлением пряников. Дронушка был один из тех крепких физически и нравственно мужиков, которые, как только войдут в года, обрастут бородой, так, не изменяясь, живут до 60—70 лет без одного седого волоса или недостатка зуба, такие же прямые и поворотливые в 60 лет, как и в 30.[941]

Дрон 23 года тому назад, уж бывши старостой, вдруг начал пить; его строго наказали и сменили из старост. Вслед за тем Дрон бежал и пропадал около года, обходил все монастыри и пустыни, был в[942] Лаврах и в Соловецких. Вернувшись оттуда, он объявился. Его опять наказали и поставили на тягло. Но он не стал работать и тотчас же пропал. Через две недели он, изнуренный и худой, едва таща ноги, пришел к себе в избу и лег на печь. Потом узнали, что эти две недели Дрон провел в пещере, которую он сам вырыл в горе в лесу и которую сзади себя заложил камнем, смазанным глиной. Он без еды и питья 9 дней пробыл в этой пещере, желая спастись, но на 9-й день на него нашел страх смерти, он с трудом откопался и пришел домой. С тех пор Дрон перестал пить вино и браниться дурным словом, сделан опять старостой и в этой должности ни разу не был ни пьян, ни болен, никогда не устав ни от какого труда, ни от двух бессонных ночей, никогда не запамятовав ни одной десятины, сколько было на ней копен, за 20 лет назад, или одного пуда муки, который он выдал, и пробыл безупречно 23 года старостой. Никогда и никуда не торопясь, никогда и ни в чем не опаздывая, без поспешности и отдыха, Дрон управлял имением в 1000 душ так же свободно, как хороший ямщик приезженной тройкой.

На приказание Алпатыча собрать 17 подвод к среде (был понедельник) Дрон сказал, что этого нельзя, потому что лошади под казенными подводами, а остальные без корма по голым полям ходят.

Алпатыч удивленно[943] посмотрел на Дрона, не понимая смелости его возражения.

— Что? — сказал он.[944] — С 150 дворов 17 подвод нету?