Дом, в котором... - Мариам Петросян

— Брось сейчас же! — прошипел Спортсмен, проталкиваясь к нему. — Брось подачку колясника! Быстро!

— Не брошу, — Зануда прижал сверток к груди. — С чего это? Сам бросай свои вещи, если не жалко!

Спортсмен влепил Зануде затрещину. Колясники возмущенно загалдели. Догоняя Дохляков с тележкой, Кузнечик обернулся.

Директор все еще стоял в дверях учительской. Воспитатели с двух сторон похлопывали его по плечам. Директор пустым взглядом смотрел перед собой.

«Может, он все таки сошел с ума», — подумал Кузнечик. — «Мало ли…»

— Тележку вернете! — прокричал воспитатель Щепка, сверкнув стеклами очков. — Негодяи!

СОВСЕМ ДРУГОЙ КОРИДОР

Возвращаясь к себе, она всякий раз удивлялась разнице двух коридоров и не могла понять в чем секрет. Не в том, конечно, что их коридор был уже и короче, не в окнах (которых не было там), не в ковровой дорожке… И только в тот вечер она поняла. Разница была в том, что их коридор не был коридором.

Старый директор… бывший директор (белая борода, а лица она уже не помнила) благоволил к девушкам, и это отразилось в разнице между двумя коридорами — их и мальчиковым. Белобородого не было уже давно, а привилегии остались. Одна спальня на четверых — пусть маленькие комнатки-кельи, но только четверо, и всегда можно захлопнуть дверь. Это и ковровые дорожки, лысеющие по краям, шторы на шнурах и телевизоры. Когда-то белобородый поставил их в каждой спальне, но его не было уже давно, телевизоры ломались, пока не осталось только два… Сейчас один из этих двух светился у стены, а перед ним лежали и сидели на выуженных из спален матрасах и расстеленных пледах, внимая, (чего они, интересно, ждут оттуда?) — особи женского пола, собравшиеся из всех спален. Пробираясь в темноте меж их руками и ногами, наступая на подушки и в блюдца с яблочной кожурой, она, наконец, осознала разницу. Их коридор не был чем-то отдельным от спален, он был одной общей спальней, местом, где с наступлением ночи можно было заснуть.

Голубоватый свет прыгал по лицам. Она выбралась из гущи лежащих тел, и, отворив дверь (если бы было светло, можно было бы разглядеть на ней смазанное изображение кошки) вошла в спальню. Горчичный сумрак, четыре матраса на полу и блеск глаз той, кого называли Кошатницей. Она включила свет.

— Это я, — швыряя на пол рюкзак. — Почему так тихо?

— Гуляют, — ответил мягкий голос. — Разве ты не видела там?

«Там» чуть заметно подчеркнуто, чуткое ухо расслышит.

— Все рассосались по спальням, — ответила она нехотя. — Я никого не видела. А почему ты в темноте? У тебя болят глаза?

— У меня нет.

Подчеркнуто. Едва заметно. Имеющий уши сразу спросит а у кого же они болят? И получит ответ. Кошатница обладала двумя способами воздействия на окружающих: голос и глаза. И оба использовала в полную силу. Не считая конечно, еще котов. В эти глаза — над ворохом одежды и тремя пушистыми шкурками, лучше не смотреть… Она вытряхнула содержимое карманов на матрас. Дары «оттуда», от «там», и от «тех». И каким бы они не были хламом, храниться им в ящиках, бережно завернутыми в платки и в серебристую бумагу, потому что подарки не выбрасывают и не дарят другим.

Ночь бездонными дырами в окнах. Кошатница встряхнулась, и с пиджаком на матрас упали три одинаковых дымчато-серых кота, обнажая костлявые плечи. Лицо — длинное как клинок, бесцветные волосы — секущими иглами. Коты полезли обратно, она отогнала их. Свистом отослала одного в нужную сторону. Кот просеменил к окну, дернул штору за шнур — и черные дыры окон затянуло белым. Брезгливо потряхивая лапой, кот вернулся на матрас. Ах, если бы они еще умели варить кофе, как неоднократно повторялось жадными до зрелищ!

— Если бы они умели, — прошептала Рыжая. Она не различала котов, их никто не различал, кроме хозяйки. Сев рядом с «дарами», Рыжая принялась их рассеяно перебирать. — У кого же болят глаза?

Кошатница обволоклась пиджаком и котами.

— У Крысы, — сказала она. — Которая вернулась.

Рыжая настороженно вытянула шею:

— Откуда на этот раз?

— Разве поймешь? Говорит, со дна реки. Где водоросли и песочные люди. Хватит с нас и одной Русалки, как ты думаешь?

— Да… — Рыжая подобрала с пола волос. Бесконечный Русалочий волос. Выуживая его, она подняла руку, но конец так и остался на паркете, невидимо поблескивая, скручиваясь и убегая под матрас. Коты хищно следили со своих мест. Они, и глаза их хозяйки. Рыжая встала.

— Пойду поищу ее. Хочу послушать про реку.

Коридорный выключатель у каждой двери. Еще одна привилегия. Возмущенные крики встретили свет — и стихли, недовольно пришепетывая. Осмотревшись, она нашла. У стены, за спинами смотревших телевизор, горбилась одинокая фигура в кожаной куртке. Свет погас. Рыжая пробралась сквозь тела и зыбкий дух парфюмерии, и, присев, затрясла за плечо.

— Крыса! Эй, проснись!

— Зачем ее будить? Не стоит, — застонали голоса от экрана. — Пусть себе спит. Пусть видит сны…

Рыжая тряхнула сильнее.

Даже в темноте они обожгли, сумрачно горящие глаза.

— Зачем отпугивать сны? Зачем рвать одежду? Зачем?

Девушка, худая, как скелет (о том, что это девушка, надо было суметь догадаться), черные лужи глаз, черный лак прилипших к голове волос, черная куцая куртка с эполетами, бледные губы. Крыса, та, что Летун — уходящий в наружность — с полумесяцем бритвы (под каким из ногтей?) — встала с пола, затуманено глядя на экран.

— Боже! — сказала она. — Просвещаются…

Перед телевизором виновато завозились, скрипя половицами.

— Пошли.

Рыжая дернула Крысу за рукав куртки. Та покорно пошла следом, круша каблуками встречные части тел. Но… ни писка, ни крика, потому что никто не знает, во-первых, в своем ли уме, а во-вторых, под каким из ногтей?

— Мы ждали, что ты вернешься без носа и без пальцев. Что ты их отморозишь, и они отвалятся.

— Как когда-то хвост?

Крыса упала на матрас под шведской стенкой, каждую перекладину которой украшал выводок колокольчиков на шнурах, и они разом запели, как будут петь теперь каждую ночь, едва она шевельнеться во сне.

Встрепенулись Коты, отвыкшие от старой песни.

— Тебя не было целый месяц. А ведь уже пошел снег.

— Правда? — Крыса шарила по карманам. — Я принесла оттуда подарок. Подожди… где-то здесь. Вот, — она протянула кольцо на открытой ладони.

Рыжая присела рядом.

— Бери. Это аметист. Можешь вытащить и вставить куда угодно.

— С кого ты его сняла?

— С трупа, — хихикнула Крыса. — Бери. Он приносит счастье.

Они прислушались к крикам из телевизора. Кошатница сидела закрыв глаза. По стенам, четырехстрочными куплетами и подтеками краски, сползали слова песен.

Вошла Русалка (где кончаются ее волосы?) с гитарой, на которой играла как на мандолине — нежный человек говорящий шепотом (у нее под ногтями уж точно ничего нет), — и выжидающе посмотрела на них.

— Расскажи, Рыжик, — попросила она. — Как там было сегодня.

Рыжей не хотелось говорить о «тех» и о «там», но она знала: деваться некуда. Они ждали все трое. Тихо и терпеливо, никак не отозвавшись на ее «так же, как вчера», даже та что вернулась не зная ни о чем и не понимая, о каком «там» идет речь, — даже она ждала. Рыжая села, обхватив колени.

— Шли бы вы туда сами. Чего вы меня мучаете?

Они смотрели пристально, не шевелясь. За дверью самозабвенно вскрикивал телевизор. Десять пар глаз, считая котов.

— «Там», — начала она со вздохом, — все по-другому…

Дары лежали на матрасе, жалкие, если кому-то вздумалось бы над ними смеяться.

Прогулки с Птицей

«Это не птица — это просто вор — он строит во дворе уборную из украденного салата!»

Боб Дилан

Топ-топ… Идет Птица, питающаяся падалью. Идет-бредет, постукивает увечной лапкой. Дорогу ей дайте! Всегда-всегда мы здесь гуляем в эти часы. Туда и обратно, и опять туда. Но приучить к этому публику невозможно. Они все равно попадаются под ноги, все равно мешают, пробегают мимо, сталкиваются… Не со мной, конечно, но с тенью брата моего, что тоже неприятно. Гуляю, предвидя грядущее. Дальше будет только хуже. Новый Закон поспособствует этому. Он поспособствует еще многому, помимо упомянутого, но это уже не моя забота. Или моя? Мы — вожаки — созданы для забот. Нам положено пресекать непресекаемое или, по крайней мере, сокрушаться о невозможности пресечь. Проку от этого ни малейшего. Одна головная боль.

Мимо ковыляют звери и птицы, жители зоопарка и их сторожа. Кто-то здоровается, кто-то отмалчивается. На Перекресточном карнизе сверкает снег. Терзает желание перепрыгнуть. Погулять на просторах изнанки Дома. Но нельзя. «Всякий раз, потакая своим желаниям, теряешь волю и становишься их рабом». Это изречение — одно из немногих, застрявших в памяти из старого кодекса Прыгунов, который был уничтожен в Смутные Времена. Целиком его нынче процитирует только слепец, но мне хватает и одного абзаца.