Аркадия - Лорен Грофф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Весь день в воздухе витает паника: кто-то где-то прорекламировал День земли Кокейн, хотя никто не знает, кто именно, или не признается, что знает. Но вот же оно: в “Хай Таймс”, в “Каталоге всей Земли”, у Хендерсона. Маленькая заметка в “Войс”. Число прибывших увеличилось на этой неделе, в понедельник их было уже тридцать. Сегодня четверг, а День Кокейн – в субботу, Крох приходит к Сторожке и обнаруживает, что там полный бардак: двести приезжих. Хотя у Титуса есть аварийный резерв, чтобы люди не вламывались, этот метод срабатывал только в начале недели. Потом пришлые додумались идти через лес. Теперь они разбивают палатки, спят в машинах, сходятся к Едальне за едой. Недовольны, когда еда заканчивается. Уезжают в Илиум и возвращаются, размахивая жирными пакетами с бургерами, и хотя Титус беснуется так, что слышно даже в Аркадия-доме, с ними ничего не поделать.
В сумерках на экстренном собрании в Восьмиугольный амбар набилось столько народу, что негде присесть. Люди стоят, а некоторые взобрались на чердак и сидят там в темноте на стропилах. Совет устроился за раскладным столом, Эйб на одном конце, Хэнди на другом. В такие жаркие влажные ночи, как эта, призрачные запахи древних животных поднимаются с пола и наполняют воздух. Врывается Ханна. Наклоняется к Эйбу, что-то шепчет и выбегает.
Крох видит, что отец становится белей бумаги. Стойкий Эйб настолько теряет самообладание, что дебаты идут уже полным ходом, когда он вроде бы приходит в себя. Титус, рыча, зачитывает свой список: Что, если мы укрываем убийцу? Педофила? Что, если кого-то из наших убьют? Изнасилуют? Что, если родители кого-то из Беглецов пытаются их найти? Что, если девушки врут про свой возраст и селятся в Палатки групповых, а на самом деле несовершеннолетние? Что, если мы прячем террориста?
И так три полных страницы, и в этих словах Крох слышит Эйба. Ему чуток легче оттого, что Титус твердо на стороне его родителей.
Тут Хэнди раскрывает руки, лежащие на столе. Во-первых, говорит он, это только на День Кокейн, а затем им всем придется либо уехать, либо месяц прожить в Новичковой деревне, согласно нашим правилам. А во-вторых, Титус, очень строго говорит он, я возмущен твоим фанатизмом. Даже убийцы, говорит он, заслуживают второй шанс.
По всему Восьмиугольному амбару в знак согласия возгласы и крики.
Когда все успокаиваются, вступает Эйб: А как насчет еды? У нас нет денег, чтобы накормить всех, Хэнди, особенно если вспомнить, что мы посылаем деньги в Школу акушерок Астрид. Да и прочее, что происходит. Даже наши Кайфуны, и те уже нам в тягость. И лекарства для Кур. Ты это знаешь, Хэнди. Тебе ли не знать, говорит Эйб.
На что Хэнди ему отвечает: Я, как и всегда, смиренно стою на том, что Вселенная о нас позаботится.
Они спорят и спорят в течение часа, пока чернобровая Реджина не стукает молотком. Мы никуда не продвинулись, говорит она. Время голосовать. Свет фонаря мерцает на ее скулах.
Голосует только Совет Девяти; пятеро за то, чтобы позволить тем, кто ворвался без спросу, остаться, четверо за то, чтобы их изгнать. Эйб и Хэнди на разных концах стола едят друг друга глазами, ярость против злорадства. Крох думает про то, как сталкиваются в небесах области высокого давления и низкого, и о том, каким штормом это грозит.
Эйб косноязычен и красен: он бы пнул что-нибудь, если бы мог.
Собрание движется дальше.
Кроху такого напряжения многовато, у него скисает в желудке. Он выходит и через залитую сумерками лужайку бежит к Сахарнице, чтобы узнать, что так разволновало Ханну. Он долго стучится: тире точка тире; точка тире точка; три тире; четыре точки. Это “Крох” азбукой Морзе. Ханна открывает ему.
Внутри духота, сто двадцать градусов. Печка набита дровами, и Ханна в одних трусиках, насквозь промокших от пота. Занавески задернуты, она читает при свете фонарика в углу. На ситах сушится много травы. Но вроде бы не так уж и много, думает Крох. Уж точно столько не хватит, чтобы обеспечить всю Аркадию на год.
Странно, говорит он. Утром казалось, что ее куда больше.
Это потому, отвечает ему Ханна, что так оно и было. Теперь он видит то, что упустил в полутьме: Ханна в ярости, у нее трясется лицо. Я вышла пописать, говорит она. Я не подумала запереть дверь. Прибежала обратно через минуту, а три четверти сбора как испарилось. Исчезло. Только представь. Разок пописать, и на тысячи тысяч долларов лучшей нашей травы как ветром сдуло.
Крох вспоминает Хелле, как она искоса смотрела на него в лесу, грызя ноготь, сразу после того, как он поведал ей о Шмальплоте. Ему хочется провалиться сквозь землю. Это его вина. Что-то, видимо, отражается у него на физиономии, потому что Ханна спрашивает: Крох! Ты кому-то про это рассказывал?
Водораздел, метания, и у него только мгновение, чтобы выбрать.
Нет, говорит он.
Мать кивает и отворачивается. Пот струится по темной ложбинке между ее лопатками. Когда Крох предлагает остаться тут на ночь, пока сушится трава, Ханна раздумчиво говорит: Нет. Не надо.
* * *
Крох ждет под ее дверью, с книжкой, но в ту ночь Хелле не возвращается. Когда, пошатываясь, уже на рассвете она является в Общую комнату подростков, ей предшествуют пары рома, и она не в силах вымолвить хоть что-то членораздельно. Крох помогает Джинси и Молли уложить ее в постель. Он стоит, глядя, как она спит, и Джинси прижимает его к себе. Добрая, милая Джинси, его первая подружка.
Не заслуживает она такого, как ты, говорит она ему на ухо.
Мы просто друзья, говорит он.
Ну-ну, мягко говорит Джинси. Иди-ка ты отсюда, друг Крох. Иди поспи.
* * *
В полдень Крох проходит мимо открытого окна Консервной, где бригада рабочих раскладывает малину, и слышит, как какая-то женщина говорит: Хелле… странно себя ведет с тех пор, как вернулась.
Другая: Да Кайфушка она, если не…
Кто-то говорит: Джорджия! – и смеется.
Представляешь, я видела… шепот.
Снова громче: как ее отец.
С перебором, решительно говорит кто-то.
Крох заглядывает в окно. Женщины все в пропотевших насквозь мужских майках, на головах одинаковые синие банданы. Из-за полумрака, расстояния, одежды не разберешь, кто есть кто. Может, вообще одна обобщенная женщина. Для него, вот прямо сейчас, так и есть.
* * *
Крох встает, не в силах уснуть. Снаружи
