Дело султана Джема - Вера Мутафчиева

Султан проговорил вышеприведенное не прерываясь, как уже давно обдуманное. Еще раз подтвердив то, о чем я уже сказал вам: Баязид и желал смерти брата, и страшился ее. Уверяю вас, что ему многократно представлялся случай уничтожить Джема и он многократно отказывался воспользоваться им – неисполненная воля Завоевателя смущала его первенца.

Быть может, мои суждения слишком пространны, но исключительно в интересах истины. Баязид-хан был столь же верующим, сколь и суеверным. Он чувствовал себя в долгу перед судьбой за непредвиденно доставшуюся власть и, наверное, дал обет (это было ему присуще, он часто откупался от провидения, одаряя церковь, отдавая христианам в обмен на что-либо святые мощи, отпуская на волю преступников) сохранить Джему жизнь, дабы верх оставался за ним, Баязид-ханом. Только этим объясняю я, что в эпоху, когда яд был так доступен, а кинжал так быстр, опаснейший наш враг оставался невредим.

– Даже отдаленным намеком, Хусейн-бег, – продолжал султан, – ты не упомянешь о том, что мы желаем его смерти. Прежде всего мы тем самым без всякой пользы подняли бы ему цену. Кроме того, я желаю показать им превосходство нашей морали. Пусть видит мир, как милосердные, отзывчивые к страданиям ближнего христиане превращают своего гостя в пленника! Не станем забывать, что наше время имеет два средоточия – Рим и Стамбул. На нас устремлены тысячи глаз, Хусейн-бег, они смотрят со страхом вследствие побед моего отца. Ныне мы призваны доказать, что, помимо силы, несем с собой и новую мораль: отсутствие лицемерия. Неправда ли?

Именно так Баязид-хан обычно спрашивал моего совета: впивался взглядом в лицо и даже затаивал дыхание в ожидании ответа. На этот раз я был слегка ошарашен, и потрясли меня последние слова султана.

Оставаясь верным долгу, считаю себя обязанным упомянуть о единственном недостатке, который находил у своего повелителя: Баязид-хан был глубоко и последовательно лицемерен. Он всегда наблюдал за собой со стороны, сообразуя своей внешний вид и поведение с этим взглядом, всегда играл роль, изображая себя таким каким его хотели видеть окружающие. Поэтому, когда он назвал отсутствие лицемерия главной чертой нашей морали, я даже поперхнулся. Разумеется, эта черта отличала ислам от христианства. Живя в мире насилия, мы не отрицали, что властвуем и впредь будем властвовать с помощью насилия. Используемые нами средства были свойственны нашему времени. Хотя христианство отрицало эти средства, оно довело их до совершенства. Христианство вменяло нам в вину, что мы проповедуем уничтожение, а мы отвечали ему другим упреком: оно уничтожало, проповедуя мир и любовь.

Все это истинная правда, вам известно это не хуже, чем мне, но вам невдомек, насколько именно в этом отношении Баязид-хан был не похож на наших султанов. Баязид-хан внес в жизнь Османской империи именно лицемерие. Сейчас объясню почему.

До Баязида наши султаны были просто воинами, нимало не заботившимися о том, что думают о них враги. Ислам и христианский мир говорили на разных языках. Иное – при Баязиде, потому что он пожелал участвовать на равных в международной политике своего времени. Нам следовало найти общий язык – ибо говорить лишь на языке оружия было уже нельзя. Но из-за крайней нашей неопытности этот язык давался немногим. Баязиду, например. Баязид довольно умело изображал из себя императора – не воина и не вождя племени, как Осман, Орхан или Мурад.

– Новую мораль… – повторил я, не зная, что сказать. – А как понимать мою задачу на Родосе, мой султан?

– Она сложна, Хусейн-бег. – Баязид поднялся, и мне уже не удавалось прятать от него глаза. – Ты будешь молчать, они – предлагать.

– На что дозволяешь ты мне согласиться?

– Сорок пять тысяч дукатов, ни гроша больше – вот цена Джему.

Я чуть не подскочил. Сорок пять тысяч золотых дукатов! Да ведь это половина годового дохода нашей казны! Как оставшейся половиной заплатить войску, за строительство, за оружие, как выплатить жалованье тысячам государственных служителей?

– Повелитель, – сказал я, – у меня не укладывается это в голове.

Баязид-хан улыбнулся – я не любил его улыбки, она делала нестерпимо резкими и без того резкие черты Баязида.

– Потому не укладывается, Хусейн-ara, что тебе, сдается, будто мы одному человеку платим столько же, сколько всем нашим воинам и слугам. В этом твое заблуждение: мы не Джему платим и не за Джема. Это золото, это неслыханное богатство завершит то, что не сумели сделать даже победы Завоевателя: мы разъединим Запад! Каждый, усладившийся нашим золотом, станет смертельным врагом для остальных; это золото натравит королей на церковь; оно оплатит множество смертей и множество отступничеств. Я услышал совет небесных светил: мы совершаем выгодную сделку, Хусейн-бег, отделываемся дешевой ценой. Ты увидишь, – продолжал султан уже горячее, – что мое царствование ознаменуется заключением выгодных договоров. Ты будешь свидетелем того, Хусейн-бег, как христиане сами станут содействовать моей борьбе против них. До сего дня мы были угрозой и потому в известной мере сплачивали Запад; отныне мы превращаемся во врага более опасного, ибо мы платим. Не знаю, будет ли это оценено историей, Хусейн-бег, либо же я отойду в вечность государем, не покорившим ни одной державы. Да, летописцы отмечают завоевателей, а не отдают себе отчета в том, что неизмеримо труднее сохранить завоеванное и принудить признать на него твое право…

Я давно служил Баязид-хану, но, уверяю вас, никогда еще не был свидетелем такой откровенности. Баязид-хан, как и велит обычай, был скуп на слова. Видимо, тот наш разговор многое значил для султана, и он желал увериться, что я буду действовать по убеждению.

– Положись на меня, мой султан! – ответил я.

– Твое посольство имеет и другую сторону, Хусейн-бег. Ты не только условишься с Орденом о годовом содержании Джема; ты заключишь на этот счет с магистром тайный письменный договор. Мне нужна подпись Д'Обюссона под документом, который уничтожит его в глазах мира. Этим документом я буду держать его так, как не могла бы держать даже цепь.

– А если он откажется, мой султан? В конце концов просим ведь мы, а не они.

– Не откажется, это сорок пять тысяч. Ради такой горы золота человек переступит через большее, чем незапятнанное имя. Впрочем, без договора не возвращайся, Хусейн-бег.

Так звучали веления Баязид-хана. Он высказывал их как бы мимоходом, но мы знали, что от этого они не становятся менее обязательными. Даже наоборот.

– Не сказал бы, что на этом твоя задача кончается. Хусейн-бег, – продолжал султан. – Будучи на Родосе, ты выразишь желание поехать во Францию, дабы собственными глазами удостовериться, что мой брат жив и нам есть за что платить. Пусть монахи не привыкают получать деньги под честное слово! Передашь Джему мое письмо – можешь прочесть его, оно полностью повторяет прежние. Но коль скоро мы желаем видеть Джема, надо иметь на руках нечто для передачи ему, не так ли?

Я молча кивнул. Моя задача теперь представлялась мне особенно трудной. Превеликий аллах, какую работу задач нам этот своевольный юноша! И в какие вовлек расходы! Я громко вздохнул от обиды и огорчения.

– Не принимай этого так близко к сердцу, Хусейн-бег! – бросил мне Баязид с кислой усмешкой. – После завоеваний моего отца мы так или иначе должны были вступить е какие-то связи с теми, кто еще вчера не желал даже произносить нашего имени. И вот сам аллах даровал нам такой случай: сегодня мы и христиане ведем переговоры, ищем общий язык. Вознесем за это хвалу ему!

И Баязид-хан действительно опустился на колени, спрятал лицо в ладонях. Словом, погрузился в молитву. Он часто делал это, и я спрашивал себя, выражение ли это глубокой веры, либо же мой повелитель таким способом обрывает разговор, бежит от досадных вопросов.

Пришлось и мне преклонить колена. На сей раз, будучи крайне озабочен, я не вознес молитв аллаху. На меня, сына простого кадия, судьба возложила обязанность осуществить первое соприкосновение между домом Османов и Западом.

Мягкие весенние ветры быстро, за каких-нибудь десять дней, доставили нас из Стамбула на Родос. Меня сопровождали пятьдесят моряков и священнослужителей, а в чреве корабля покоились мешки с дукатами. Как пи утешал я себя тем, что мои люди – вернейшие из верных, что наше плавание происходит втайне, меня бросало в дрожь при мысли, что только слабоумные могут упустить столь бесценную добычу. А в море вдобавок были еще и корсары – тамошние воды просто кишели ими.

Как бы то ни было (потому ли, что мои сопровождающие и впрямь не отличались большим умом, либо корсары держали в Стамбуле совсем никудышных соглядатаев), мы достигли Родоса без приключений. Дождались ночи в открытом море и с погашенными огнями, в полной темноте причалили к берегу. Возможно, на Родосе ждали нас – не прошло и получаса, как стража проводила нас в какой-то дом, где мы и разместились. Ставни на окнах оставались закрытыми, так что никто не проведал о нашем прибытии. Еще на пристани мне велели распорядиться, чтобы корабельщики отвели судно в другой залив.