Ярость жертвы - Анатолий Афанасьев

— Архитектор, не будь дешевкой! Дай выпить, иначе сдохну.

Валерия заметила укоризненно:

— Ну вот, мальчики, теперь вы точно все покойники.

— Почему? — спросил я.

— Заперли с животным. Всю ночь меня насиловал. А ведь невинность пуще глаза берегла. Может быть, для тебя, Саша? Ты не оценил. Что ж, пеняйте на себя. Теперь вас никто не спасет.

— Мужики! — подал голос Четвертачок. — Это ведьма. Убейте ее. Падла буду!

Вскоре выяснились некоторые печальные подробности этой ночи. По настойчивой просьбе девицы, якобы продрогшей, Четвертачок отдал ей всю свою одежонку, но когда под утро задремал на полу, она подкралась и ткнула ему в глотку маникюрными ножничками. Артерию не задела, осечка вышла у гадины, поэтому он до сих пор чудом живой. Девушка рассказывала по–другому. Всю ночь зверюга ее терзал, ублажая свою звериную похоть, при этом принуждал делать такие вещи, о которых она даже папочке постыдится рассказать, а потом в дикой злобе сам себя всего изодрал ногтями. Это было пострашнее всяких фильмов ужасов, всхлипнув, пожаловалась девушка.

Растроганный ее рассказом, Гречанинов сказал:

— Действительно, неприятно. Ну ничего, сей- чяс позвоним Шоте Ивановичу, пускай тебя забирает. Только сначала я с ним поговорю:

Появился из сумки заветный телефон, Валерия послушно набрала номер. Могол ответил сразу:

— Ты что же, парнишка, — попенял Гречанинову, — в прятки играешь? Где Лера?

Гречанинов ответил:

— Давайте так, Шота Иванович. Условимся окончательно. И с дочуркой тоже в последний раз поговорите.

— Ты что мелешь, парень?

— Я думал, ты умнее, Могол.

Валерия тянулась к трубке, как к конфетке: мне! мне! — из пиджака выпросталась и села, гневно сверкая глазищами, но Григорий Донатович звонко шлепнул ее по руке.

— Уймись, егоза! Пусть папочка договорит.

Могол отозвался тоном ниже, вкрадчиво, голосом, похожим на Чумака:

— Напрасно обижаешь, приятель. Обычные меры предосторожности. Не в бирюльки играем.

— Целую дивизию пригнал, да?

— Дай, пожалуйста, Леру на минутку.

Гречанинов передал ей трубку. Четвертачок приблизился сбоку и делал мне красноречивые знаки. Из милосердия я налил ему водки в жестяной стаканчик. Гречанинов осуждающе покачал головой.

— Папа, это я! — Точно в такой интонации Тарасова начинала свой знаменитый монолог в «Бесприданнице». — Папа, мне плохо!

— Что они тебе сделали?

— Какой–то ужасный подвал, папочка!.. Оставили на ночь, без еды, без питья. Вдвоем с Четвертушкой. От него несет, как от помойки. Папочка, вытащи меня поскорее отсюда! Не могу больше!

Гречанинов усмехался, явно довольный тем, как складывается разговор отца с дочерью. Четвертачок нахально ткнул меня в бок, чтобы я налил еще. Я показал кукиш.

— Котенок, держись! Передай трубку этому… — пожалуй, первый раз голос Шоты Ивановича эмоционально окрасился: по нему пробежал бархатный рокот, как по чистому небу перед дальней грозой.

— Слушаю вас, — сказал Гречанинов.

— Давай без дури, парень. Сколько тебе надо? Назови цифру. Но помни: удрать от меня невозможно.

Гречанинов, резко протянув руку, ухватил Валерию за плечо и с силой сжал. От неожиданности она так истошно взвизгнула, словно второй раз за сутки потеряла невинность.

— Еще одна угроза, Могол, — сказал он в трубку, — и все наши общие заботы останутся позади. Понял меня?

— Ты ударил девочку?

— Даю еще минуту на канитель. Не пытайся запеленговать, не сможешь.

Минута Моголу не понадобилась: вопль дочери его обеспокоил всерьез.

— Говори, куда подъехать?

Гречанинов объяснил: Яузская набережная, поворот на фабрику вторсырья, трансформаторная будка, от нее пешком в сторону реки. Через сорок минут.

— Какие гарантии? — спросил Могол.

— Никаких.

— Лера будет с тобой?

— Не торгуйся. Выбора у тебя нет.

— Понимаю. Согласен. Уже выезжаю.

Мы обернулись быстрее. Гречанинов сел за руль и выжал из «семерки» все, на что она была способна. Коротким, одному ему известным путем в мгновение ока добрались до эстакады, откуда отлично просматривалась окрестность: фабрика, река, подходы к трансформаторной будке. Гречанинов приказал:

— Садись за руль и жди. Никаких самостоятельных действий.

Нагнулся и достал из–под сиденья коричневую брезентовую сумку, а оттуда короткоствольный автомат. Погладил цевье, проверил диск и упрятал обратно. Глаза пылали сумеречным огнем. Лицо хищное, осунувшееся. У меня сердце екнуло.

— Последний акт, Саша. Не волнуйся. Я — мигом.

С сумкой под мышкой, в куртке, в спортивных брюках прошел чуть вперед, шагнул в сторону — там лестница вела вниз с эстакады — и исчез, пропал с глаз.

Остался я один на взгорке, как на подиуме, как мишень в тире, припаркованный в неположенном месте. День стоял серенький, с крапинами туч на отечном небе, но пока без дождя. На душе у меня было глухо. Последний наступил акт или предпоследний — мне до этого словно не было дела. Хотелось спать, и поломанные кости ныли. Я успел выкурить две сигареты, когда далеко внизу из–за угла жилого дома вышел мужчина в кожаной куртке и с какой–то палкой — то ли зонтик, то ли тросточка — в руке. Темноволосый, коренастый, с переваливающейся походкой — отсюда, сверху, он казался этаким неспешно передвигающимся грибом. Это был, конечно, Могол, кому же еще быть, тем более что он уверенно направился к трансформаторной будке. Ни назад, ни по сторонам не оглядывался. Гречанинова не было видно, и вообще никого не было вокруг: пустынно, как в лесу.

Заглядевшись до рези в глазах, я не заметил, как к машине приблизился мальчонка лет двенадцатитринадцати, из тех, которые любят бросаться под колеса с пачкой газет в руке или с тряпочкой для чистки стекол. Счастливое, беспризорное дитя реформ. Разглядел только тогда, когда он запрыгал перед окошком, требуя, чтобы дал ему прикурить. Мне бы задуматься, как и зачем он оказался здесь, где тротуара нету, но я не задумался. Озорное, смеющееся личико не вызвало никаких подозрений. Он так смешно выпячивал губы, в которых была зажата сигарета.

Я опустил стекло и протянул зажигалку, продолжая краем глаза наблюдать за мужчиной, бредущим навстречу автомату Гречанинова.

Вместо того чтобы прикурить, мальчонка сунул мне в рыльник газовую пушку и нажал курок. Кому еще не пуляли в нос газом, пусть поверит на слово: ощущение премерзкое. Перед тем как отключиться, я почувствовал, как череп, точно электросваркой, располосовало надвое и звезд с неба просыпалось столько, сколько их вряд ли наберется в целой галактике.

Глава восьмая

Я сидел в неудобной позе на стуле: руки и туловище прихвачены ремнями к спине. Комната с белыми стенами наподобие больничной палаты, но без кроватей. Стол у окна, наглухо зашторенного. Но свету избыток — с потолка и от слепящей лампы сбоку, с ртутным отражателем, направленным в глаза.

Кроме меня, в комнате трое мужчин в одинаковых серых спецовках. Вид у них озабоченно–деловой, но не грозный. Главный, конечно, вот этот — похожий на лаборанта в НИИ, черный, как цыган, с внимательным, хмурым взглядом естествоиспытателя.

— Проснулся? — спросил он без всякого выражения.

— Ага. А где я?

— Как себя чувствуешь?

— Голова какая–то чумовая.

Цыган сделал знак помощникам, и те зашли сзади.

— Сейчас подлечим. Крепись.

Тут я обнаружил, что правый рукав рубашки у меня закатан выше локтя, а у черного человека приготовлен шприц, наполненный голубоватой жидкостью. Пока он умело вводил его в вену (мою), я поинтересовался:

— Это что?

— Хорошее лекарство. Сразу полегчает.

И в самом деле, буквально через несколько мгновений мне стало так хорошо, как на Рождество в кругу друзей. Пятисотваттная лампа больше не раздражала сетчатку, и мне удалось посмотреть на нее в упор. Какой чудесный, волшебный препарат всандалили эти милые люди! Я пискляво рассмеялся, как от щекотки, и мой добрый черный покровитель дружески, хотя и строго улыбнулся в ответ. Двое его помощников, один из которых уселся за стол и приготовился что–то писать, тоже радовались вместе со мной, всячески выказывая свое расположение, хотя лица их, надо заметить, я различал нечетко. Не. было сомнения, что все трое желают мне только добра и мы все здесь собрались для какого–то праздника, который почти наступил.

— Ну вот, — удовлетворенно заметил черный человек, — видишь, все в порядке, да?

— Еще бы! — воскликнул я с чувством.

— Теперь давай немного поговорим. Я буду спрашивать, а ты отвечать. Хорошо?

— Конечно, конечно, спрашивайте! — Я энергично затряс головой, преданно ловя его взгляд. Смех по–прежнему душил меня, но вместе с тем возникло некое беспокойство: как бы невзначай чем–нибудь не огорчить замечательного нового друга.