Богдан Хмельницкий - Михайло Старицкий

— Ясновельможный гетмане, — заговорил он горячо, — ты все еще не даешь нам гасла для приступа, а между тем с ляхами творится что-то недоброе; они уже получили какое-то отрадное известие... быть может, ожидают с минуты на минуту помощи.

— О какой помощи говоришь ты? — изумился Богдан.

— О короле; ведь он уже вышел из Варшавы.

— Ему мы послали навстречу Богуна. Порог хороший! Пускай-ка переступит его сначала.

— А между тем они уже получили какую-то радостную весть: сегодня несколько раз палили из замковых пушек, а замок весь сияет огнями. Смотри-ка, гетмане, ведь это неспроста! —И с этими словами Чарнота поднял полог палатки. Все подвинулись к выходу.

Среди темноты ночи, покрывшей все непроглядным мраком, на вершине горы сиял огнями зубчатый Збаражский замок. Среди окружающей тьмы он имел такой блестящий, торжественный вид, что, казалось, в нем собрались пышные гости праздновать королевский свадебный пир. И вдруг, как бы в довершение этого впечатления, с башни замковой грянул пушечный выстрел, за ним другой, и до ушей удивленных слушателей долетели слабые отзвуки музыки.

Полковники переглянулись.

— Ишь, бесовые дети, — проворчал Кривонос, — что это они, подурели с голоду, что ли?

— А может, собрались востатнее погулять, — заметил Нечай.

— Ну, нет, панове, не похоже это на них, — возразил Чарнота.

— Яремины штуки, панове! — усмехнулся Богдан. — Не бойтесь! Меня не проведет! Ха-ха-ха! Пускай последний порох тратит. Я им послал с Морозенком такую цидулку, что живо охладит панов и выбьет у них из головы хмель.

Гетман опустил полог и вошел в палатку, а за ним и все остальные.

— Ты медлишь все, ясновельможный гетмане, — продолжал так же горячо Чарнота, — а между тем теперь ляхов как раз раздавить!

— Еще бы! — подхватил Кривонос. —За целый день от речки и до башни не гавкнула ни одна ихняя пушка. Муры их все обвалены, второй уже день никто в нас даже из рушницы не бухнул, видно, у них пороху катма!

— Да хоть сейчас пусти нас, батьку, — и заночуем в Збараже! — вскрикнул весело Нечай. — Ей-богу, надоело ловить крючками панов. Чего стоим? Чего мы ждем?

— Эх, горячитесь вы, полковники, слишком, — покачал головою Богдан. — Я посылал вот Тимка к хану, и хан отказывается идти с нами на приступ.

— Ну, так черт с ним и с его голомозым войском! Без него разделим добычу! — перебил шумно Богдана Нечай.

— Под Пилявцами мы сами погнали всех панов! — вскрикнул с молодою удалыо Тимко.

— Так, сыну, правда, и без них мы можем обойтись; но если приступ не удастся сразу, если хоть немного поколеблются войска, на нас может ударить хан... Да, знайте это! Паны уже подкупили его. Вот потому-то я могу бить только наверняка.

Полковники хотели было возразить что-то Богдану, но в это время в палатку вошел джура и объявил, что полковник Морозенко вернулся из Збаража.

— Морозенко! Зови, зови скорее! — вскрикнул радостно

Богдан, повернувшись к полковникам. — Вот этот принесет нам верную весть!

В палатку вошел Морозенко.

— Ясновельможному гетману, — начал было он свое приветствие, но Богдан перебил его:

— Ну, говори: передал мой лыст? Что делают паны? Что слышно там у панов?

— Лыст передал твой, гетмане, самому Яреме. Паны, услышавшие о том, что лыст их не дошел до короля, побелели как глина, сам Ярема позеленел от злости; он велел передать тебе, гетмане, что ты не по-кавалерски поступил, а по-тирански, отрубивши голову его послу. Но я ему сказал, что выучился ты этому у его княжеской мосци.

— Ха-ха-ха! Душа-козак! — вскрикнули разом полковники. — Ну, и что же?

— Когда б не такой страх, уж, верно, маячил бы я теперь где-нибудь, как флаг на башне; но только паны здорово притихли, боятся теперь прогневить нас. Когда Ярема гаркнул на меня, так все подеревенели.

— Ха-ха-ха! Пришкварил, клятых, мой лыст! — захохотал злобно Богдан. — Ну что же, как пируется им? Весело, верно?

— Какое там! — махнул рукою Морозенко. — Пир устроил Ярема, да паны на веселых гостей мало похожи: краше в гроб кладут. В Збараже голод; последние дни приходят. Среди жолнеров бунт; все паны хотят сдать тебе Збараж, только Ярема еще удерживает их; но день, два — больше они не протянут. Уже горожане было взбунтовались и хотели отворить нам ворота, но Ярема выгнал их. Со мною вместе явились они в наш лагерь; они все это и рассказали мне. Да говорят еще, что пороху совсем нет у панов, что два дня все без пищи уже...

— Вот это дело так дело! — вскрикнул радостно Богдан. — Теперь можно и на приступ!

— Слава, слава, гетману! Давно бы так! — закричали шумно полковники.

— Веди нас, батьку, на пир к Яреме!

— Да самих, без голомозых, — покрыл все голоса зычный голос Нечая, — поднесем хану под самый нос дулю!

— Так, так! — поддержал Нечая Кривонос.

— Вот видите, дети-орлы, когда пора, то и пора, — заговорил оживленно Богдан. — Хороший стрелок сначала добре прицелится, а пуль на ветер не кидает. Так вот слушайте ж моего наказа: через годыну начнет светать, готовьте все полки; чуть засереет, мы бросимся со всех сторон на Збараж. Хмель у панов еще из головы не вышел, а мой лыст додаст им ещё больше страху.

— Ну и пойдет же потеха! — вскрикнул Кривонос. — Теперь-то уже Ярема не выскользнет из наших рук. Накроем всю Речь Посполиту.

— Так вот, готовьтесь же, полковники; да только тихо, чтобы до времени никто не узнал. Ударим сразу.

— Гаразд, батьку! Все будет так, как ты говоришь, — поклонились полковники и шумно вышли из палатки. С ними вышел и Тимко.

— Коня готовь мне, джура! — крикнул Богдан, приподнявши полог, и заходил по палатке.

Лихорадочное волнение полководца перед битвой охватило его снова. Да, вот опять, еще этот порог сломить. — и дорога в Польшу открыта. И сломить его без помощи хана! Этот неверный союз уже начинает тяготить его, Богдана. Не нужно ему больше никаких помощников: сам он добудет себе и своей Украйне и долю, и волю. Теперь уже Богдан не тот, что был! Не надо ему ни зрадливой ласки короля, ни его жалких привилей; раз удалось провести, да больше не удастся! Второй раз приходит он к Збаражу, но теперь не повернет, как тот раз, назад. Сломает Збараж, отдаст татарам всех магнатов, пойдет со всеми войсками навстречу королю; короля возьмет в плен, а тогда — в Варшаву, и там, в Варшаве, пропишет им этой саблей новый закон. Сам патриарх его венчал на это дело {433}, святой, блаженной памяти владыка благословил на тот же подвиг, и больше он не сойдет с дороги и не уступит ляхам: он пан и гетман киевский, и не отдаст уже ляхам Украйны никогда!

Осажденный такими пылкими мыслями, Богдан нервно шагал по палатке, как вдруг полог приподнялся и в палатку торопливо вошел Выговский.

— Ясновельможный гетмане, прости, — произнес он, поспешно кланяясь, — быть может, я помешал тебе, но надо было торопиться. Есть важные новости: из Збаража к нам бросили стрелу. К стреле привязано было письмо.

— Га! Пощады просит панство?

— Нет, гетмане, письмо от женщины, от пани Чаплинской.

— Что?! — вскрикнул дико Богдан. — От нее? Она... Елена здесь? В Збараже?! Ты шутишь, смеешься?! Говори!

— Я принес записку гетману.

— Давай!

Выговский вынул записку; Богдан судорожно схватил ее, почти вырвал из рук Выговского, и, развернувши ее дрожащими руками, жадно впился в нее глазами.

Внимательно и с горячим любопытством следил Выговский за гетманом; гетман не скрывал, да и не мог бы скрыть своего волнения, — в эту минуту он совершенно забыл и о присутствии Выговского, и обо всем на свете. С разгоревшимся лицом перебегал он быстро глазами с одной строки на другую.

«Елена здесь... его Елена... любимая, дорогая... так близко... час, другой, и он может снова увидеть ее... обнять! Ах, любит, любит! Спасти молит!» — мелькали у него в голове обрывки беспорядочных мыслей. Грудь его подымалась порывисто, строчки прыгали перед глазами и не давали прочесть письма.

Письмо было написано трогательно, пятна неподдельных слез испещряли его.

«Дитя мое! Счастье мое! Жизнь моя!» — шептал про себя страстно гетман, снова перечитывая записку и чувствуя, как от этого горячего, бурного восторга все мутится у него в голове. Но вдруг ужасная и быстрая, как молния, мысль прорезала все сознание Богдана: «Через полчаса начнется приступ!»

В одно мгновенье весь ужас этого положения предстал перед Богданом: приступ, победа, пожары, гибель... разъяренные козаки... народ... Кто может спасти ее от погибели, от ужасной смерти?

— Иване, друже! Век не забуду... — заговорил он прерывистым, задыхающимся от волнения голосом, — беги, скажи, оповести всех, чтоб обождали... не будет приступа...{434} Готовь послов... Я напишу сейчас письмо...

— В минуту, ясновельможный гетмане, — ответил Выговский и быстро вышел из палатки.

Полог за ним опустился. Гетман остался один. Развернувши записку, он снова впился в нее глазами. «Коханый, любый гетман мой, единый мой! Тебя одного всю жизнь, всю жизнь люблю!» — повторял он слова письма, и эти страстные слова, казалось, опьяняли его совершенно. Подавленный волной нахлынувшей страсти, рассудок его отказывался работать. Еще какие-то слабые обрывки мысли мелькали у него иногда в голове: «А может, лжет?.. Опасность, ужас смерти ее вынудили к этому?.. Отчего раньше не писала?» Но пробудившаяся с новою силою страсть заглушила их, как заглушает разыгравшийся рев моря слабые вопли тонущих людей. Перед этим порывом все исчезало в душе Богдана. Ни мысль о Ганне, ни воспоминания о прошлом, ничто не пробуждалось в ней. Одно только желание увидеть снова Марыльку, увидеть ее живую, с ее опьяняющей красотой, услышать ее чарующий голос, ее серебристый смех, ощутить ее всю, стройную, прекрасную, обольстительную, охватило всецело гетмана и обессилило его волю и ум.