Другая планета - Сергей Замятин

– Ты где это услышал?

По её глазам и нахмуренным бровям я догадался, что зря задал этот вопрос. Пришлось соврать, мол, от кого-то из прохожих на улице. Мама меня обняла и сказала, что эти слова плохие и воспитанным мальчикам их произносить не следует. Пришлось пообещать. И зачем только спрашивал? Знал ведь, что всю правду не расскажет. Она же взрослая.

Когда пришло время ложиться в постель, я долго ворочался с боку на бок и никак не мог уснуть. Всё думал про Вероничку и этого Белобрысого с букетом. И что она в нём нашла? Ничего, вот встречусь с ним один на один и поговорю по-мужски. А ещё я представлял, как приглашу Веронику Дамировну на свидание и подарю ей цветы. Нет, не белые. Никогда в жизни не подарю ей белые. Не должна она больше плакать. Никогда.

Две недели тянулись нескончаемо долго, будто специально кто-то постоянно переводил стрелки часов назад, оттягивая воплощение моей мечты. Всё это время я ходил как на иголках. По десять раз за день собирал сумку, потом вытряхивал из неё всё и начинал собирать заново. Никак не мог решить, что взять с собой. В итоге в последний день перед отъездом, пока я гулял на улице, мама собрала её за меня. Вечером я долго не мог уснуть, всё думал о лагере. О том, что я буду совершенно один, без родителей, почти целый месяц. Как там всё будет? Я не знал, и оттого было чуточку страшновато.

Рано утром предки повели меня на вокзал. Отец тащил мою сумку и ворчал, что она довольно тяжёлая, и что сыну, то есть мне, не донести её до корпуса. На что мама отвечала, что положила только самое необходимое. Конечно, про то, что половину сумки занимала еда, она умолчала. Когда мы пришли на вокзал, там уже стояла целая колонна жёлтых автобусов,

(я насчитал их шесть)

вокруг которой толпилась и гудела пчелиным роем куча народа. В этом балагане было не разобрать, кто с кем прощается, кто смеётся, а кто ревёт. Протиснувшись вглубь толпы, мы довольно быстро нашли нужный нам автобус, на котором была нарисована огромная цифра 4, означающая номер отряда. Особых слёз и соплей не было. Разве что мама немножко не сдержалась. Она обняла меня так, что я чуть не задохнулся, и сказала, что каждые выходные будет меня навещать. Не отпускала долго и всё целовала в щёки, пока водитель не дал сигнал к отправке, и ребятня не повалила в автобус. Отец передал мне сумку, похлопал по плечу и наказал хорошо себя вести. Быстро попрощавшись, я вручил девушке-контролёрше в красной пилотке свою путёвку и сел на свободное место у окна, запихнув поклажу под сиденье. Хорошо, что я был в шортах и лёгкой белой рубашке, потому как в салоне было очень душно и жарко. Лишь пионерский галстук мешал и давил на шею. Шторок на окнах не было, и даже слабые утренние лучи солнца через стекло обжигали так, что я решил осмотреться в поисках другого места, где-нибудь в тени. К сожалению, все «козырные» были заняты. Только я собрался пересесть на соседнее сиденье, чтобы окончательно не зажариться, как вдруг меня опередила какая-то девчонка. Она чуть не опоздала и, запыхавшись, плюхнулась со всего размаху рядом со мной.

– Женька, – звонко выпалила она, широко улыбаясь.

– Серый, – недовольно проворчал я, щурясь от нещадно палившего солнца.

– Ты в какой отряд записан? А, да, в четвёртый! Ну, будем знакомы! – протараторила она, сама же и ответив на свой вопрос.

Она была рыжая. Точнее, огненно-рыжая. Непоседливая и смешная. Вся в конопушках. Мне даже показалось, что её белая блузка, синяя юбка и галстук были в этих конопушках. Пока мы стояли, она раз сто, наверное, подскочила и помахала своим предкам. Я даже хотел было уступить ей ненавистное мне место у окна, но не стал. Она же девчонка всё-таки.

Через пару минут, наконец, поехали. Родители, и без того беспрестанно махавшие руками на прощание, стали делать это ещё яростнее, будто хотели взлететь и отправиться вслед за автобусом по воздуху. Я тоже помахал им, насколько хватило угла обзора из моего окна. Ехали мы медленно, но скучать нам не давала та самая девушка в красной пилотке, которой я отдал свою путёвку. Она была некрасивая, в смешных роговых очках, через которые её глаза казались больше, чем были на самом деле. Сначала она устроила перекличку, потом рассказывала нам о том, как мы будем жить в лагере. Только я всё прослушал. Женька тараторила рядом. Я иногда кивал, чтобы она не подумала, что я её не слушаю. Этому я ещё давно у отца научился! В итоге, как ни старался понять Красную Пилотку и Женьку одновременно, так ничего и не понял. Одно хорошо – болтали они обе недолго. Мы выехали за город, и ребята затянули «Песенку друзей» из «Бременских музыкантов», «Мы едем, едем, едем в далёкие края…» и другие. Стало веселее. И жарче. В общем, не знаю, как я вытерпел, но где-то через пару часов мы свернули с трассы и въехали в лес. Трясло очень сильно, и пыль плотной завесой окутала автобус, зато здесь было гораздо прохладнее.

Совсем скоро мы оказались на территории лагеря. Перед нами какой-то старик открыл железные ворота, над которыми была закреплена вывеска с надписью «Алые паруса» и корабль, выкрашенный в бледно-розовый цвет. Проехав ещё немного, мы остановились на огромной поляне. Там уже стояло несколько таких же жёлтых «гробов»,

(как их называет отец)

ребятня из которых давно высыпала на свежий воздух. Но завидовал я им сравнительно недолго. Вскоре двери открылись, и Красная Пилотка выскочила первой, выпуская всех по одному, наверное, чтобы ещё раз пересчитать. Я вышел следом за Женькой, даже помог ей немного с багажом, хотя она и была против.

Вы не представляете, как после этой «железной духовки» было здоровски оказаться на улице. Я бросил свою сумку на землю, глубоко вдохнул ароматы хвойного леса и чуть не потерял от радости сознание. Женька пошла по тропинке за Красной Пилоткой, которая должна была проводить нас до самого корпуса. А я задержался. Хотелось насладиться первыми минутами пребывания в лагере. Я ещё раз набрал полные лёгкие. Даже глаза прищурил от удовольствия! Как вдруг кто-то сильно толкнул меня в спину, так что я не успел удержать равновесие и больно упал на валявшиеся повсюду под ногами шишки.

– Слышь ты, дистрофан, тебе привет от братухи моего, – раздался где-то надо мной хриплый гнусавый голос, какой может быть только у боксёра.

И тут я понял, что Кабан мне всё-таки отомстил.

Женька

Я часто думал о том, почему мир так несправедлив ко мне. Почему одним всё и всегда сходит с рук, а другим приходится отвечать за чужие поступки, как за свои собственные. Думал и не мог найти ответа. Год назад я лечился в санатории при заводе, на котором работает мой отец. Как-то раз после ужина я пошёл в игровую комнату и увидел там такую картину: «Крыса», она же Марина Эдуардовна – старшая по этажу – для чего-то собрала всех парней и поставила их в линейку.

– Кто это сделал? Я ещё раз спрашиваю, кто из вас, поганцы, это сделал? – орала она на них и пальцем показывала на пол.

Сначала я не понял, о чём идет речь, лишь почувствовал, что чем-то воняет. А потом заметил в углу у дивана кучу говна.

– А ты чего там встал? – вдруг повернувшись в мою сторону, прокаркала она. – Ну-ка вставай со всеми в ряд и побыстрее.

Я встал вместе со всеми. Она подошла ко мне поближе и уставилась на меня своими глазищами. От неё несло перегаром, как от моего дяди, когда он приходил к нам домой, чтобы попросить у отца в долг. Но самым неприятным в этой ситуации было не это. Её глаза будто имели когти, вцепились в меня и не отпускали.

– Скажи-ка мне, не ты ли это сделал, а? – с язвительной ухмылкой отрывисто произнесла она.

Я помотал головой.

– А почему же тогда пришёл позже всех, позволь узнать?

– Ужинал, Марина Эдуардовна.

– Вы только посмотрите на него! Ужинал он, видите ли! Посмотрите-ка на него!

Она как-то криво ухмыльнулась и сдвинула брови, так что они стали похожи на английскую букву V.

– А может, ты сделал эту гадость до ужина? Что на это скажешь?

– Да это не моё! Я же только что пришёл.

– Ага, знаю я вас. За дуру меня принимаешь? Знаю я вас!

– Ну честное слово, это не я! Честное пионерское!

– Что?! Да как ты смеешь! – Её лицо побагровело от злости. – Такие как ты вообще недостойны носить гордое звание «пионер»!

И тут её понесло. Уж не знаю, чем я ей не угодил, но только досталось мне, по-моему, за все прегрешения человеческие. Её глаза ещё крепче вцепились в меня своими длинными зеленовато-пепельными когтями, и как я ни старался отвести от них взгляд, они были ко мне беспощадны. Будто съедали заживо. В общем, не вытерпел я и заплакал. А «Крыса» почему-то подумала, что, мол, раз я слезу пустил, значит, виноват на 100%. И пришлось мне убирать эту смердящую кучу за того, кто это сделал. С тех пор в моём мозгу устойчиво укоренилась одна простая формула: «Заревел – пиши пропало».