Криптономикон - Нил Стивенсон

– Тогда почему он назвал ее «Principia Mathematica»?

– Различие между физикой и математикой было нечетким во времена Ньютона…

– А может быть, и в наше фремя, – сказал Руди.

– …и это прямо относится к тому, о чем я собираюсь говорить, – продолжал Алан. – Я про расселовские «Основания математики», в которых они с Уайтхедом начали абсолютно с пустого места и выстроили все – всю математику – на небольшом числе основных принципов. И вот почему я тебе это говорю, Лоуренс… Эй, Лоуренс! Проснись!

– М-м-м?

– Руди, возьми палку – да, эту – и следи за Лоуренсом. Когда глаза у него начнут вот так стекленеть, тыкай его в бок.

– Мы не в английской школе, тут так нельзя.

– Я слушаю, – сказал Лоуренс.

– Из «ОМ» следует абсолютно радикальная вещь – все в математике можно выразить определенной последовательностью символов.

– Лейбниц сказал это много раньше! – возмутился Руди.

– Ну, Лейбниц предложил символы, которые мы используем в дифференциальном исчислении, но…

– Я не про это!

– И он изобрел матрицы, но…

– И не про это тоже!

– И он немного занимался двоичной системой, но…

– Это софсем другое!

– Ладно, Руди, говори, о чем ты.

– Лейбниц изобрел базовый алфавит – записал набор символов для логических выражений.

– Ну, я не знал, что в сферу интересов герра Лейбница входила формальная логика, но…

– А как же! Он хотел сделать то же, что Рассел и Уайтхед, только не для одной математики, а для всего на сфете!

– Поскольку ты, Руди, похоже, единственный на планете знаешь об этом начинании Лейбница, можем ли мы допустить, что его затея не увенчалась успехом?

– Ты можешь допускать все, что тебе угодно, Алан, – ответил Руди, – но я – математик и ничего не допускаю.

Алан оскорбленно вздохнул и наградил Руди многозначительным взглядом, который, как догадывался Уотерхауз, означал «я тебе это припомню».

– Если мне позволят продолжить, – сказал он, – я вообще-то хотел, чтобы вы согласились вот с чем: все в математике можно выразить последовательностью символов, – он взял палку, которой надо было тыкать Лоуренса, и начал писать на земле что-то вроде + = 3) √(-1) π, – и мне глубоко безразлично, будут это символы Рассела, или Лейбница, или гексаграммы И-Цзина.

– Лейбниц восхищался И-Цзином! – страстно воскликнул Руди.

– Помолчи пока про Лейбница, Руди. Мы с тобой едем в поезде, сидим в вагоне-ресторане, мило болтаем, а этот поезд со страшной силой тянут локомотивы «Бертран Рассел», «Риман», «Эйлер» и другие. А наш друг Лоуренс бежит рядом с поездом, пытаясь от нас не отстать – не обязательно потому, что мы умнее, просто он – деревенский, и у него нет билета. И я, Руди, просто высовываюсь в окошко и пытаюсь втащить его в гребаный поезд, чтобы мы втроем могли мило болтать о математике, не слушая все время, как он пыхтит и отдувается.

– Ладно, Алан.

– Если ты не будешь перебивать, я скоро закончу.

– Но есть еще локомотив по имени Лейбниц.

– Ты считаешь, что я не отдаю должного немцам? Внимание, сейчас я упомяну человека с немецкой фамилией.

– Кто же это? Фон Тьюринг? – съязвил Руди.

– Фон Тьюринг будет потом. Вообще-то я имел в виду Гёделя.

– Какой он немец! Он австрияк!

– Боюсь, это теперь одно и то же.

– Не я придумал аншлюс, и нечего на меня так смотреть. Я ненавижу Гитлера.

– Про Гёделя я слышал, – вставил Уотерхауз, чтобы охладить спор. – Но можно немножко назад?

– Конечно, Лоуренс.

– Зачем это надо? Ну то, что сделал Рассел? Что не так в математике? Я хочу сказать, два плюс два – четыре, верно?

Алан взял две бутылочные пробки и положил на землю.

– Два. Раз-два. Плюс… – Он положил рядом еще две. – Еще два. Раз-два. Равняется четырем. Раз-два-три-четыре.

– Что в этом плохого? – спросил Лоуренс.

– Однако, Лоуренс, когда ты на самом деле занимаешься математикой, абстрактно, ты ведь не считаешь пробки?

– Я вообще ничего не считаю.

Руди объявил:

– Очень современный взгляд.

– В смысле?

– Долгое время подразумевалось, – сказал Алан, – что математика – своего рода физика пробок. Что любую математическую операцию, которую ты выполняешь на бумаге, как бы ни была она сложна, можно свести – по крайней мере в теории – к перекладыванию реального счетного материала вроде пробок в реальном мире.

– Нельзя же взять две целые одну десятую пробки.

– Ладно, ладно, пусть будут пробки для целых чисел, и для таких, как две целые одна десятая – физические меры, например длина этой палки. – Алан положил палку рядом с пробками.

– Как насчет «p»? Нельзя отпилить палку длиной ровно «p» дюймов.

– «p» – из геометрии. Та же история, – вставил Руди.

– Да, считалось, что Евклидова геометрия на самом деле своего рода физика, что его прямые и все такое описывают свойства физического мира. Но… знаешь Эйнштейна?

– Я не очень запоминаю фамилии.

– Седой, с большими усами.

– А, да, – мрачно ответил Лоуренс. – Я подходил к нему с вопросом про шестеренки. Он сказал, что опаздывает на встречу.

– Он придумал общую теорию относительности – своего рода практическое приложение, но не Евклидовой, а Римановой геометрии…

– Тот же Риман, что твоя дзета-функция?

– Тот же Риман, другое направление. Не уводи нас в сторону, Лоуренс…

– Риман показал, что существует много-много геометрий, которые, не являясь Евклидовыми, в то же время внутренне непротиворечивы, – объяснил Руди.

– Ладно, давайте снова к «ОМ», – сказал Лоуренс.

– Да! Рассел и Уайтхед. Итак, когда математики начали играть со всякими корнями из минус единицы и кватернионами, это было уже не то, что можно перевести в палки и пробки. И все же они по-прежнему получали верные результаты.

– По крайней мере внутренне непротиворечивые, – уточнил Руди.

– О’кей. Значит, математика – больше, чем физика пробок.

– Так нам представляется, Лоуренс, но возникает вопрос: математика по правде или это только игра в символы? Другими словами: мы открываем Истину или просто балуемся?

– Она должна быть по правде, потому что, когда прикладываешь ее к физике, она работает! Я слышал про общую теорию относительности и знаю, что она подтверждена экспериментами.

– Большая часть математики не поддается экспериментальной проверке, – сказал Руди.

– Вся идея в том, чтобы укрепить связь с физикой, – произнес Алан.

– И при этом не баловаться.

– И для этого написаны «ОМ»?

– Рассел и Уайтхед свели все математические понятия к таким жутко простым вещам, как множества. Отсюда они перешли к целым числам и так далее.

– Но как можно свести к множествам, например, число «p»?

– Нельзя, – сказал Алан, – зато его можно выразить цепочкой цифр: три запятая один четыре один пять девять и так далее.

– То есть через целые числа, – сказал Руди.

– Нечестно! Само «p» – не целое!

– Но можно вычислить цифры «p», одну за другой, по некой формуле. И можно написать формулу вроде такой!

Алан нацарапал на земле:

– Я использовал ряд Лейбница, чтобы утешить нашего друга. Видишь, Лоуренс? Это цепочка символов.

– Цепочку символов вижу, – нехотя согласился Лоуренс.

– Можно идти дальше? Гёдель, всего несколько лет назад, сказал: «Послушайте! Вы согласны, что все в математике просто цепочка символов? Тогда вот!» И показал, что любую цепочку символов – вроде этой – можно превратить в целые числа.

– Как?

– Ничего сложного, Лоуренс, простой шифр. Произвольный. Вместо уродливой сигмы напиши число 538 и так далее.

– Очень близко к баловству.

– Нет, нет! Потому что Гёдель расставил ловушку. В формулу можно подставлять числа, да?

– Конечно. Как 2x.

– Да. Можно подставить на место х любое число, и формула его удвоит. Но если математическую формулу вроде этой для вычисления числа «p» можно закодировать числом, то ее можно подставить в другую формулу. Формулу в формулу!

– И это все?

– Нет. Потом он доказал, очень простым способом, что если формулы можно применить к формулам, то мы вправе сказать: «данное утверждение недоказуемо». Что страшно удивило Гильберта и других, ожидавших противоположного результата.

– Этого твоего Гильберта ты уже упоминал?

– Нет, Лоуренс, он появился в нашем разговоре только сейчас.

– Кто он?

– Человек, который задает трудные вопросы. У него их целый список. Гёдель ответил на один.

– А фон Тьюринг – на другой, – добавил Руди.

– Это еще кто?

– Это я, – сказал Алан. – Только Руди шутит. В Тьюринге вообще-то нет приставки «фон».

– Сегодня ночью будет. – Руди как-то странно взглянул на Алана. Будь Лоуренс повзрослее, он бы определил этот взгляд как «страстный».

– Ладно, не томи. На какой вопрос Гильберта ты ответил?