Хозяин Рэмплинг-гейта - Энн Райс

— Да, — негромко и спокойно отозвался он.

— И вы не привидение!

Взгляд мой скользнул по его фигуре, по лицу. Пятнышко пыли на бледной скуле, сапоги забрызганы грязью…

— Привидение? — едва ли не оскорбленно переспросил полночный гость. — О, если бы.

Оцепенев, я смотрела, как он идет прямо на меня. Мрак в комнате как будто стал плотнее. Прохладные, нежные, как шелк, его руки коснулись моего лица. Я поднялась с постели, и вот я стою перед ним и смотрю ему в глаза. И слышу бешеный стук своего сердца.

Оно колотилось так же, как вчера ночью, когда я закричала. Силы небесные, он здесь, у меня в спальне, он касается меня, и я говорю с ним! И вдруг я очутилась в его объятиях.

— Ты настоящий! Настоящий! — прошептала я, и все мое тело пронзила сладостная судорога, так что я едва удержалась на ногах.

Полночный гость внимательно изучал мое лицо, словно пытаясь понять что-то крайне важное. О, как алы были его губы на бледном лице — точно цветок на снегу, и как нежны даже на вид, словно никогда не ведали поцелуев. Голова у меня пошла кругом, и странная слабость овладела мной. Я была как во сне и даже не понимала, здесь он, мой полночный гость, или нет.

— Но я здесь, с тобой, — сказал он, будто прочитав мои мысли. Лицо мое овеяла нежная теплота его дыхания. — Я здесь и наблюдал за тобой с того самого дня, как ты приехала.

— Да…

Веки мои опускались сами собой. Внезапно перед моим внутренним взором возникло лицо отца, я услышала его голос «Нет, Джули, нет», но видение тотчас погасло, это был сон, конечно же сон, а мой полночный гость был сама явь.

— Один лишь поцелуй, — прошелестел его голос, обволакивая меня, как бархат. Губы незнакомца легко скользнули по моей щеке. — Не бойся, у меня и в мыслях нет причинить тебе вред. Никогда я не причинял вреда отпрыскам этого рода. Я прошу всего один поцелуй, Джули. Вместе с ним ты поймешь, что Рэмплинг-гейт нельзя разрушать, что меня ни за что нельзя изгонять отсюда.

Мгновенно самая сердцевина меня послушно открылась ему — тот тайник, где мы прячем все наши сокровенные желания, мечты и сны. Я упала бы, не подхвати он меня, и тогда мои руки сами собой обвили его шею, зарылись в густой шелк его кудрей.

Я погружалась в сладкую истому, меня охватило блаженство и покой, тот покой, что всегда царил в доме. Мнилось, то сам Рэмплинг-гейт заключает меня в объятия, одновременно открывая мне свою вековую тайну. «И вмиг/ Восчуял я, что властью одарен/Легко, подобно Богу, видеть суть/ Вещей — так очертанья и размер/ Земное видит око».[1] Да, те самые строки из Китса, которые я цитировала в своем рассказе, те, которые он прочел.

И вдруг он отстранился и резко оттолкнул меня.

— Ты слишком невинна, — прошептал он.

Я метнулась к окну, ухватилась за подоконник и замерла, прислонившись пылающим лбом к холодному камню стены.

На шее еще пульсировало болью то местечко, к которому приникали губы незнакомца, но и боль была сладка, она пронзала и отпускала, пронзала и отпускала, и не унималась, не останавливалась. Теперь я поняла, кто он!

Обернувшись, я отчетливо увидела всю спальню — постель, камин, кресло. Мой полночный гость не двинулся с места, и на лице его написана была нестерпимая мука.

— Ужас, невыразимый ужас… — прошептала я, пятясь. — Ты воплощенное зло. Ты кошмар, ты порождение тьмы.

— О нет! Я порождение прошлого, и я прошу лишь понимания, — взмолился гость. — Я то, что может и должно жить дальше.

Так заклинал он, но избегал моего взгляда и корчился, как от боли.

Я тронула то место у себя на шее, которое все еще болело, потом посмотрела на кончики своих пальцев — они алели даже в полутьме. Кровь.

— Вампир! — воскликнула я, и у меня перехватило дыхание. — Ты вампир, но ты умеешь страдать и даже любить! Мыслимо ли это?

— Любить? О да! Я полюбил, едва ты приехала. Я полюбил тебя, когда жадно пожирал глазами твои трепетные строки, когда листал страницы, которым ты доверила свои потаенные желания, — а ведь я тогда даже не видел еще твоего прелестного лица.

И он вновь привлек меня к себе и потянул к дверям.

На какое-то отчаянное мгновение я попыталась высвободиться, и тогда он, как истый джентльмен, отпустил меня, отворил передо мной дверь и взял мою руку.

Мы прошли длинным пустым коридором, затем миновали низенькую деревянную дверцу, за которой оказалась узкая винтовая лесенка. Здесь я еще не бывала. Вскоре я поняла, что полночный гость ведет меня в северную башню — полуразрушенную, заброшенную и потому давно стоявшую запертой. За узкими окошками башни открывались просторы, расстилавшиеся вокруг усадьбы, горсткой тусклых огоньков мелькнула вдали деревушка Рэмплинг и тянулась бледная полоска света — железная дорога.

Мы поднимались все выше и выше, пока не добрались до самого верха башни и вампир не отпер свое убежище железным ключом. Он открыл дверь и пропустил меня вперед, и вот я очутилась в просторной комнате со стрельчатыми высокими окнами, лишенными стекол, так что по ней гулял ветер. Лунный свет озарял самую причудливую обстановку, в которой в беспорядке смешались разнородные предметы и книги разных эпох. Тут имелись письменный стол, полки с множеством книг и мягкие кожаные кресла, а по стенам висели карты и картины в рамах. И свечи, свечи, повсюду свечи и восковые кляксы. Вот черный шелковый цилиндр и щегольская трость, а рядом — увядший букет цветов. Дагерротипы и ферротипии в бархатных футлярах. Лондонские газеты и книги, и снова книги. А посреди разбросанных книг и бумаг я увидела свои рукописи — стихи, рассказы, черновики, которые я привезла с собой, да так и не успела разобрать.

Единственное, чего недоставало в комнате, — это постели. Не потому, что ее хозяин никогда не спал. Он спал, но когда я подумала о том, где он вкушает отдых, куда ложится спать, меня пробрала дрожь и я вновь явственно ощутила прикосновение его губ на шее, и мне вдруг захотелось заплакать.

Но он уже обнял меня и покрывал поцелуями мое лицо и губы.

— Отец знал, что ты здесь! — вырвалось у меня.

— Да, — отвечал он, — а до него знал его отец, и дед, и прадед, и так много-много лет, из поколения в поколение, череда знавших не прерывалась. Одиночество ли, ярость ли понуждали меня открывать им свое существование, не ведаю, но все они знали. Я всегда сообщал им о себе и всегда заставлял принять эту весть и смириться с ней.

Я попятилась; на сей раз он не попытался удержать меня, а неторопливо принялся зажигать свечи, одну за другой. О, в пламени свечей он был еще красивее, чем в лунных лучах, он был ослепителен! Как сверкали его черные глаза, как блестели густые кудри! Тогда, в детстве, на вокзале Виктории, он предстал передо мной мимолетным призраком; теперь же я видела его отчетливо, озаренного огнями свечей. Красота его проникала мне в самое сердце.