Примархи - Грэм Макнилл

Люций взялся за рукоять лаэрского меча и склонил голову набок.

— Я с удовольствием предоставлю тебе возможность попытаться, первый капитан, — сказал он.

Каэсорон отвернулся, и Люций насмешливо фыркнул. Он знал, что Каэсорон никогда не пойдет дальше открытых угроз. Люций выпотрошил бы его в первые же мгновения поединка, и сама мысль об убийстве первого капитана вызвала в его теле трепет наслаждения.

— Есть какие-то новости о том, куда мы направляемся? — спросил Люций, зная, что ни Каэсорону, ни Вайросеану это неизвестно, а показать окружающим свою неосведомленность будет крайне неприятно.

Вайросеан покачал головой.

— Это знает один только Фениксиец, — сказал он своим гулким голосом, прозвучавшим словно раскат акустической пушки.

— Разве вас не оповестили? — усмехнулся Люций, наблюдая, как в проходе исчезнувших Врат Феникса появилась шеренга носильщиков в надвинутых капюшонах и с тяжелыми железными бочонками на спинах. Они казались ему муравьями, доставляющими пищу. — Я думал, воины вашего ранга должны быть в числе первых, кто узнает о цели легиона. Или вы впали в немилость у примарха?

Вайросеан, проигнорировав очевидную колкость, просто кивнул, а Эйдолон, будучи любителем погреться в лучах славы, придвинулся к Каэсорону. В прежние времена первый капитан считался одним из ближайших сподвижников Фулгрима, и, хотя Фениксиец не поддерживал былые связи, большинство воинов легиона продолжали с уважением относиться к первому капитану.

«Большинство, но только не я», — подумал Люций и довольно усмехнулся, заметив честолюбивый блеск в глазах Эйдолона. Его забавляло стремление лорда-командора держаться вблизи тех, кому благоволил примарх, и презрение к этому субъекту вспыхнуло в его груди с новой силой.

— Похоже, что Фулгрим выставляет остатки победного вина, — с притворным добродушием заметил он. — У нас это принято только накануне битвы.

— Обычай старого легиона, — резко отозвался Вайросеан своим хриплым булькающим голосом.

— Мы все-таки выпьем за грядущую победу, — заявил Люций и размашистым жестом обнажил мечи, стараясь, чтобы все заметили серебристый блеск клинка, подаренного ему Фулгримом. — Выпьем по воле Хоруса, или Фениксийца, для повелителей расточительности это не имеет значения.

— Нам не пристало почитать тех, кем мы были до своего преображения, — произнес Эйдолон.

— На Исстваане умерло не все наше прошлое, — возразил Люций, довольный очевидным заискиванием, прозвучавшим в словах лорда-командора.

Фляги с победным вином поставили вокруг черного трона в столбе ослепительного света. По залу распространился сильный и резкий, словно паяльная кислота, запах. Собравшиеся воины, превосходно сознавая символизм напитка, наклонились вперед, чтобы в полной мере вдохнуть едкий аромат.

В предвкушении новых сражений в венах Люция быстрее побежала кровь. Вынужденное бездействие во время перелета с Исстваана почти истощило его терпение. Ему просто необходимо было ощутить горячую кровь, брызжущую из рассеченной артерии, и внутренний трепет при встрече с фехтовальщиком, равным ему по мастерству.

Он попытался вспомнить имена достойных фехтовальщиков в верных Императору легионах, но так и не смог выбрать таких, кто мог бы с ним соперничать. Сигизмунд из Железных Кулаков был опытным мастером, но действовал слишком однообразно. Неро из Тринадцатого легиона обладал незаурядным талантом, но размахивал мечом будто по учебнику. В памяти Люция всплыли и другие имена, но, какими бы искусными ни были эти фехтовальщики, ни один из них не достиг тех высот мастерства, на которые поднялся он сам.

— Возможно, мы наконец направляемся на Марс, — предположил он. — Перелет был достаточно долгим. Наверное, мы готовимся объединиться с другими флотилиями для наступления на Красную Планету, как приказал Хорус.

— Магистр войны, — подхватил Эйдолон, сморщив лицо в ребяческом восторге. — Ему известно мое имя, и я несколько раз удостоился его похвалы.

У Люция на этот счет имелось собственное мнение, но не успел он развеять фантазии Эйдолона, как из вокс-трансляторов, висевших между пилястрами, снова раздался шум. Вопли рождения и смерти сталкивались в чарующем диссонансе, как будто заиграли миллионы оркестров, в которых не было ни одного настроенного инструмента. Эта смесь нестройных звуков вызвала такой восторг воинов, что они отозвались в ответ громогласным ревом.

Из-под купола в зал пролился каскад ослепительного света, сравнимого по яркости со вспышкой, сопровождающей ядерный взрыв. Сенсорный аппарат, деформированный апотекарием Фабием, наводнил нервную систему Детей Императора мощными волнами биоэлектрических выбросов, и воины завопили, реагируя на сигналы удовольствия и боли. Какофония звуков и света заставляла их биться в судорогах и дергаться, словно в эпилептическом припадке. Кто-то раздирал себе кожу, другие бросались на соседей или разбивали в кровь кулаки, стуча ими об пол и выкрикивая нечленораздельные проклятия.

Люций сдерживал свое тело, преодолевая эмоции, и от этого получал еще большее наслаждение. С его губ срывались капли смешанной с кровью слюны, а кости и плоть вибрировали в такт совершенной симфонии безудержного безумия.

Весь легион кричал, охваченный лихорадочным восторгом, но это была лишь прелюдия.

В потоке света шевельнулся силуэт — карающий ангел, бог, обретший плоть и облик в совершенном олицетворении невоздержанности.

Фулгрим, закованный в боевые доспехи цвета кровавого заката, словно ярчайшая из комет, пролетел сквозь свет и со стуком опустился на мозаичный пол. Развевающаяся мантия золотого кольчужного плетения взметнулась за его спиной парой ангельских крыльев. Длинные волосы снежной лавиной спадали на плечи, а тонкое, почти эльфийское лицо горело неудержимой силой.

Фулгрим отказался от яркого грима и ароматических масел, и теперь его лицо, мертвенно-бледное и почти бесплотное, походило на лицо призрака, облаченного в сверкающие зеркальным блеском доспехи. В его глазах, словно в двух черных омутах, не было ни искорки света, а губы изогнулись в улыбке, свидетельствующей о знании, мельчайшая частица которого испепелила бы любой разум, кроме разума примарха.

Люций присоединил свой голос к хору соратников в приветственных воплях, в гимне бесчинства и смятения, прославляющем верховного повелителя. От одной только близости Фениксийца кровь загоралась огнем. Фулгрим остановился, поднял руки и запрокинул голову, с восторгом принимая свидетельства их преданности.

Какофония в вокс-трансляторах немного утихла, и тогда Фулгрим, наконец, соизволил окинуть взглядом своих воинов. С его плеч ниспадала золотая мантия, а блеск серебряной кольчуги из-под искусно выкованного нагрудника напоминал звездный свет. На поясе из мягкой черной кожи с янтарной пряжкой висели эбеновые ножны, украшенные жемчугом и потемневшей слоновой костью.

Анафем.

Этот меч был хорошо знаком Люцию, и, хотя оружие принадлежало величайшему из всех воинов, он не мог не представить себе, как было бы прекрасно держать клинок в собственных руках. Фулгрим, ощутив его пристальное внимание, обратил взгляд обсидианово-черных глаз в сторону Люция и улыбнулся, словно подтверждая существование между ними связи, о которой знали лишь они двое.

Люций почувствовал мощь его взгляда и постарался глубже спрятать свои подозрения. Он улыбнулся в ответ и полоснул себя мечами по лбу. Кровь брызнула из ран на глаза, потекла по лицу и попала на высунутый язык, доставляя ему наслаждение своим едким прогорклым вкусом.

— Дети мои, — заговорил Фулгрим, как только безумие слегка улеглось. — Я принес вам блаженство.

3

Еще мгновение Фулгрим наслаждался ликованием своих воинов, а затем поднял руки, призывая к тишине. Его взгляд в одно и то же время казался божественным, смиренным, опьяняющим и жестоким. Жуткие черные глаза примарха вселяли ужас в сердца всех его воинов без исключения. Фулгрим обошел вокруг возвышения, на котором стоял его трон, и взглянул на это величественное сооружение с некоторым сомнением, как будто не был уверен, что трон предназначен именно для него.

— Вы проявили незаурядное терпение, сыны мои, — сказал Фулгрим, остановившись у подножия кургана. — А я был к вам несколько невнимателен.

Раздался громкий хор сотен протестующих голосов, но Фулгрим остановил возражения поднятой ладонью и слегка осуждающей улыбкой.

— Нет, это правда, я ни словом не обмолвился о нашей цели, оставив своих детей во тьме неведения. Можете ли вы простить меня?

И снова Гелиополис огласился бурей невообразимых криков, недоступных для глоток простых смертных. Воины падали на колени, били себя в грудь, но большинство просто вопило без слов.