Дети Ноя - Жан Жубер

То был долгий и терпеливый труд, словно бы наперекор правилам, парящим в том мире, где только и говорили что о рентабельности и скоростях. Самое пикантное заключалось в том, что заказчиком отца был именно банкир, тем более что Тармейер имел в своем кругу репутацию человека весьма практичного. Но даже он, живущий среди цифр и мысливший, по первому впечатлению, весьма хладнокровно и расчетливо, имел тайные слабости, глубоко скрытую страсть к искусству. В чем были истоки его любви к шахматам, громадную коллекцию которых он собрал у себя, — в воспоминаниях ли детства, в образе кого-то близкого — отца, дяди или деда, которые посвятили его в тайны игры? Вполне возможно, что и так, однако Па поостерегся расспрашивать его об этом. Тармейер предложил ему хорошую цену, при том даже, что медлительность моего отца обращала эту сумму в весьма скромный месячный доход.

Па и вправду не подстегивал себя, и стоило ему заскучать за работой, как он уходил в сад покопаться в земле, полить грядки или же усаживался перёд печкой с книгой на коленях.

Я с восхищением относился к работам отца, но однажды задал ему весьма прозаический вопрос: сколько могут стоить такие вот шахматы? Он назвал цифру, показавшуюся мне огромной, но я подумал: «Раз уж банкир настолько обожает шахматы, что платит такую сумму, он вполне мог бы, в случае необходимости, выложить и побольше». Я высказал эту мысль отцу, который ошарашенно взглянул на меня.

— Он ведь такой богатый! — добавил я.

— Верно, но я запросил с него цену, которая показалась мне справедливой; мне этого вполне достаточно. И потом, что бы мы стали делать с этими деньгами? У нас и так есть все необходимое.

— Ну, можно было бы накупить кучу вещей: телевизор последней марки, другую машину.

— Те, что у нас есть, работают вполне хорошо. И вообще в жизни есть вещи, гораздо более важные.

Я скорчил гримасу и ответил:

— Ну и что, одно другому не мешает!

Мои школьные товарищи частенько обсуждали в классе, сколько зарабатывают их родители, сколько стоят машины, дома, вещи, купленные для них, и, разумеется, говорили они то, что слышали у себя дома. У нас же в шале и практически никогда не слышал разговоров о деньгах; если требовалось разрешить конкретный финансовый вопрос, мать с отцом быстро и без проволочек принимали решение. Надо сказать, я слегка удивлялся их поведению и в компании школьных товарищей иногда страдал оттого, что мы живем не бедно, конечно, но вполне скромно. Все мы такие в этом возрасте: временами очень хочется «жить, как все». И, конечно, любил своих родителей, но вместе с тем считал их большими чудаками.

Па тем временем, отложив стамеску и подняв очки на лоб, смотрел на меня с чуть грустной улыбкой.

— А я, когда вырасту, буду зарабатывать много-много денег! — объявил я — не слишком, впрочем, уверенно.

Он устало махнул рукой.

— Может быть, — сказал он, — очень может быть, почему бы и нет? Надеюсь только, что деньги эти не обойдутся тебе слишком дорого.

Вот такой уж он был, мой отец, — «динозавр», как назвали бы его на школьном жаргоне мои товарищи. Представляю, как наши мальчишки кривлялись бы и пожимали плечами, услышав его рассуждения.

В тот день — помнится мне, было начало осени — выпал уже первый снег. В печке жарким пламенем горели стружки. В густом плюще суетились дрозды. Па взял вырезанную статуэтку и, поднеся к глазам, стал медленно поворачивать ее в отсветах огня.

Что касается Ма, то она занималась домом, варила варенье и попутно слушала свои оперы. Никогда раньше я не видел ее такой счастливой. Она утверждала, что всю жизнь мечтала жить в лесах. Ну а мы с Ноэми ходили в деревенскую школу. Каждое утро нас забирал автобус, проезжавший мимо дома, и возвращались мы только к вечеру. И в свободные дни мы водили корову и козу на пастбище или исследовали окрестности.

Если не считать Жоля и нескольких лесорубов, мы практически ни с кем не общались. «Прямо необитаемый остров!» — ликующе провозглашал отец, и я сильно подозревал, что, будь его воля, он с удовольствием забрался бы еще дальше, еще выше, на альпийские луга, где шумное бормотание горных ручьев сливалось с посвистыванием сурков и где носились по скалам последние стада каменных баранов [11]. В наше время, когда люди сбиваются толпами в больших городах, это выглядело странным парадоксом, словно Па решил путешествовать во времени в обратную сторону. Наверное, ом уж очень презирал цивилизованный мир, если решил спрятать от него всех нас так далеко в горах. Так я думал тогда, но теперь, по зрелом размышлении, мне кажется, что то не была ненависть, во всяком случае, он быстро изжил в себе это чувство. Судя по его высказываниям, это было скорее спокойное утверждение собственной обособленности. Он отделил себя от остального мира, вот и все!

Асфальтированное шоссе круто обрывалось прямо перед нашим домом, словно цивилизация нехотя сделала нам этот последний подарок. Затем оно переходило в лесную дорогу, прихотливо вившуюся между елями и лиственницами; дорога прилегала к пастбищам Себастьена и государственным лесным угодьям, где каждое лето проводились вырубки. Через пять-шесть километров кончалась и эта дорога, а дальше шла узенькая тропа для мулов, которая серпантином обвивала крутые склоны, нависшие над горными потоками; мало-помалу лес редел, и тропа вырывалась на вольный простор альпийских лугов. Летом, в хорошую погоду, Па вытаскивал нас из дому в пешие походы, все более и более продолжительные, и если вначале ноги у нас ломило, мы пыхтели от усталости и роптали втихомолку, то очень скоро вошли во вкус и с удовольствием шли за отцом. Он шагал впереди — в шортах, с рюкзаком за спиной, опираясь па окованную железом палку. Такой молодой, неутомимый! Временами он приостанавливался, чтобы показать нам какой-нибудь особенно красивый пейзаж. Или же то была птица, цветок, камень. Он сообщал нам, как они называются, восхищался формами и красками так бурно, словно видел все это впервые. «Вот где красота, гармония, совершенство! — восклицал он, — Здесь не убавишь, не прибавишь, только открой глаза и смотри!» Он и в самом деле долго не распространялся на эту тему, просто, присев на корточки, нежно поглаживал лепестки или прожилку на скале. Скажу честно, мне иногда становилось немного стыдно за него, и я косился на тропинку, боясь, как бы случайный прохожий не застал его в такой позе. Да, вот каким он был, мой отец: чувствительный, восторженный, легко увлекающийся и горящий желанием разделить с нами обуревающие его чувства. Он научил меня видеть мир. Теперь я знаю это, и если нынче мой взгляд зорок, а память цепко держит все, что тронуло мою душу, то этим я обязан моему отцу.

Часто мы добирались до хижины пастуха, стоявшей в том месте, где тропинка сбегала в обширный, заросший травой кратер между горными пиками. Здесь мы устраивали короткий привал. Сбрасывали рюкзаки и усаживались у ключа. Я до сих пор помню ломоту в ладонях от ледяной воды, прохладную тень лиственниц, запах овечьего жира из овчарни.

Если пастух Гаспар не успел еще подняться и горы со своим стадом, он присоединялся к нам. Присев на камень и сворачивая самокрутку, он спрашивал: «Ну, что новенького там, внизу?» Это был человек лет шестидесяти, с короткой седой бородкой и глазами удивительной голубизны. Я наблюдал, как ловко он сворачивает своими вроде бы неуклюжими ручищами самокрутку. Па рассказывал ему деревенские новости, поскольку Гаспар спускался вниз на своем осле только раз в две недели, чтобы пополнить запасы продовольствия. Но сразу же вслед за этим они заводили беседу о горах, о погоде, о растениях и еще о многом другом. Они могли говорить часами. Мне становилось скучно, и я принимался шарить в кустах в поисках малины. Ноэми играла с собакой. Слышалось позвякиванне колокольцев на шеях баранов, вдали неумолчно бормотал поток.

Па был на седьмом небе от счастья. Наконец-то он нашел своего Пятницу. Позднее он говорил нам: «Ах, какой человек! Некоторые наши ученые ему и в подметки не годятся. Жить здесь, наедине со звездами! Да, не будь у меня семьи, я бы сделался пастухом!» Ма качала головой и снисходительно посмеивалась: она уже сотни раз слышала подобные речи.

Это Гаспар поведал нам историю деревушки, покинутой ее обитателями больше века назад — теперь здесь сохранился лишь маленький домик, служивший ему в летние месяцы приютом. Тут когда-то жили пять крестьянских семей; их шале, давным-давно превратившиеся в развалины, бесследно исчезли в зарослях кустарника среди скал. Зимой снежные заносы напрочь отрезали их от остального мира. Они жили лишь своими запасами, а их скот — сеном, заготовленным на зиму. Один из жителей, умевший читать и писать, собирал детей у себя в кухне и учил их тому, что знал сам. В летние месяцы деревенский учитель там, внизу, научит их всему остальному, но для этого ребятишки должны были часами шагать по горной тропе, вставая на рассвете и возвращаясь домой лишь к ночи. Так они и держались, от отца к сыну, от поколения к поколению, но вот однажды, в двадцатых годах, декабрьской ночью, рассказывал пастух, снежная лавина разрушила большую часть домов. Одна старуха, внезапно проснувшись, закричала: «Дом трещит под снегом!» Она быстро разбудила своих, и они все укрылись под скатом крыши овчарни, среди стада. Это их и спасло, но другие, те, кто не проснулся, так и погибли под обвалом. Оставшиеся в живых в отчаянии решили покинуть свою землю и переселиться в долину.