Старшина - Владимир Кунин

Кацуба стоит у верхней койки Чеботаря с часами в руке и засекает время. Это уже после отбоя-то! Бедный Чеботарь в одних трусах неуклюже спрыгивает с койки и лихорадочно начинает одеваться. Все у него валится из рук, пряжка ремня на боку, две пуговицы отлетели, ширинка не застегнута...

— Неплохо, — говорит Кацуба, глядя на часы. — Курсант Чеботарь, отбой! — И снова засекает время.

Чеботарь поспешно начинает раздеваться и складывать обмундирование. Гимнастерку — так, бриджи — так, портянки обернуть вокруг голенищ... И под одеяло!

— Курсант Чеботарь, подъем!

И все с самого начала.

Мокрый от напряжения, с искаженным от бессильной ярости лицом, одетый Чеботарь вытягивается перед Кацубой.

— Отбой!

Мгновенно раздевшись, измученный Чеботарь буквально вспархивает в свою койку. Ненавистью к Кацубе горят его глаза из-под одеяла.

— Прекрасно, — говорит Кацуба и прячет часы. — Вы способный человек, товарищ Чеботарь. Неплохо потренировались, верно? И не нужно слов благодарности. Я же знаю, они у вас в сердце. А я только выполняю свой долг. Так что благодарить меня не за что. Вы теперь поняли, как нужно ложиться после команды «отбой»? Спите спокойно. И пусть вам приснится что-нибудь вкусное...

Ну, прямо инквизитор какой-то! Чеботарь ему это запомнит!

Кацуба живет в каптерке, среди стеллажей с чистым нательным бельем, сапогами, шинелями, гимнастерками. Стол, стул и обычная курсантская железная койка. Висят танкистский китель Кацубы с гвардейским значком и фуражечка с черным околышем. Чистенько, как в девичьей светелке.

За столом сидит Кацуба в нижней рубашке, в галифе и тапочках на босу ногу. Заполняет какие-то ведомости, чертит график, составляет служебную записку в строевой отдел...

Услышал, как кто-то вошел в предбанник эскадрильи, и посмотрел на часы. Первый час ночи. Слышно, как дневальный залопотал:

— Товарищ капитан! За время вашего отсутствия...

— Ладно тебе... Тихо, тихо. Старшина спит?

— Никак нет, товарищ капитан. Только что выходили...

Раздался стук в дверь.

— Да, да, — сказал Кацуба. — Не заперто.

Вошел командир эскадрильи капитан Хижняк. Усталый, в стареньком стираном комбинезоне, с шлемофоном на поясе и планшетом через плечо.

— Не спите, старшина?

— Никак нет, товарищ капитан. Проходите, пожалуйста.

Кацуба подал капитану стул, а для себя вытащил из-под стола патронный ящик.

— Я после ночных полетов — как лимон выжатый... — виновато сказал капитан. — До дома не доскрестись.

— Хотите чаю?

— Чаю? — переспросил капитан. — Чаю — это хорошо... Послушайте, старшина, а у вас чего-нибудь другого, покрепче, не найдется?

Доставая со стеллажа чайник, Кацуба на секунду замер. Пауза была почти невесомой, он тут же повернулся к капитану и легко, не разыгрывая сожаления, сказал:

— Никак нет, товарищ капитан. Не держу. Чаю хотите?

Хижняк вздохнул. Ему не столько хотелось выпить, как просто так, по-человечески, посидеть со старшиной, пожаловаться ему на что-нибудь, в ответ услышать такую же жалобу и убедиться, что Кацуба подвержен тем же человеческим слабостям, каким подвержен и он, Хижняк. А еще Хижняк хотел послушать о фронте. Сам он до сих пор не воевал, и чувство вины не покидало его ни на секунду...

— Да нет, спасибо, — отказался Хижняк от чая. — Вот покурю и пойду...

И тогда Кацуба пожалел капитана и положил на стол пачку «Дуката».

— Попробуйте.

Хижняк закурил, с удовольствием затянулся и сказал:

— Да, в нашем ПФС таким не разживешься.

— Инвалид один на толкучке торгует.

— Дерет, наверное, три шкуры...

— Ничего, терпимо. На что мне еще тратить?

Капитан посмотрел на висящий танкистский китель и фуражку с черным околышем.

— Храните?

— Нехай висит до своего часа.

Никак не получался у капитана Хижняка откровенный разговор!

— Вы знаете, Кацуба, я уже давно хотел вам посоветовать...

— Слушаю вас, товарищ капитан.

— Вы бы с курсантами того... полегче, что ли... А то вы их больно круто взяли... А? Все-таки это, как говорится, авиация. Тут своя специфика в отношениях... Не как в других родах войск.

— Но авиация-то военная?

— Конечно, военная, — излишне торопливо подтвердил Хижняк. — Но вот они скоро у нас летать начнут, а тут... Чего скрывать? Полеты начнутся — каждый день своей жизнью рисковать будут. Это на таком-то удалении от фронта! А потом вы на них поглядите — они же дети совсем еще... Дети, старшина...

... И тогда Кацуба вдруг снова увидел грязную снеговую лужу, обожженного окровавленного мальчишку в слезах — своего башенного стрелка, и услышал его предсмертный захлебывающийся тоненький крик: «Старшина-а-а!»

— У вас есть ко мне какие-нибудь конкретные претензии, товарищ капитан? — холодно спросил Кацуба.

— Да нет, что вы! Я просто так, вообще... — Хижняк загасил папиросу и встал.

Встал и Кацуба. Натянул сапоги, надел гимнастерку и подпоясался ремнем.

Вдвоем они вышли в предбанник. Вскочил дневальный. И в это же время, не замечая ни старшину, ни капитана, совершенно сонный курсант, шатаясь, с полузакрытыми глазами, вышел из казармы. Маленький, худенький, в длинных синих трусах, пилотке и сапогах на босу ногу, курсант являл собою жалкое зрелище.

— Товарищ курсант! Вернитесь, — приказал ему Кацуба.

Ничего не соображавший курсант остановился, откровенно переминаясь с ноги на ногу.

Кацуба подвел курсанта к большому зеркалу.

— Обратите внимание на свой внешний вид, — сказал Кацуба.

— Но я же в уборную, товарищ старшина! — простонал курсант, продолжая свой трагический танец.

— Марш в казарму! Одеться как положено!

Курсант, чуть не плача, побежал в казарму, а Кацуба с капитаном вышли на крыльцо.

— Скоро банный день, — сказал капитан.

— Так точно, — скучно ответил ему Кацуба.

— М-да... — сказал капитан.

В эту секунду мимо них со стоном промчался тот самый курсант. Уже в галифе, гимнастерке, с ремнем. И только наспех замотанные портянки торчали из сапог. Подвывая, курсант исчез в темноте. Капитан посмотрел ему вслед и рассмеялся. Что-то похожее на улыбку выдавил из себя и Кацуба.

— Спокойной ночи, — сказал Хижняк.

— Спокойной ночи, товарищ капитан.

Кацуба вернулся в каптерку, закрыл на крючок дверь и из глубины стеллажа, из-за чистых кальсон и нательных рубах, вытащил початую бутылку водки. Налил себе, неторопливо выпил. А потом почему-то вслух сказал:

— Спокойной ночи, товарищ капитан. — И снова уселся за стол составлять какие-то ведомости.

Через весь маленький городок эскадрилья шла в баню.

Шла она мимо почты, мимо саманных домиков за глинобитными дувалами, мимо двухэтажных домов старой кирпичной кладки. Вел эскадрилью старшина Кацуба. Вел мимо кинотеатрика с «Джорджем из Динки-джаза», мимо сводок Совинформбюро на стенах, мимо военкомата. Эскадрилья орала:

Жил на свете Джонни-подшкипер,

Плавал семнадцать лет,

Знал заливы, моря, лагуны, Старый и Новый Свет!..

Шла эскадрилья мимо станции и чайханы, шла мимо пристанционного базарчика...

— Старшина! Здоров! А старшина!.. — донеслось от базара.

Кацуба оглянулся и увидел инвалида, торговца папиросами.

— Попов! — крикнул Кацуба, и из строя выскочил сержантик. — Доведите эскадрилью до бани и раздевайте. Там все приготовлено. Я сейчас...

— Слушаю! — И Попов побежал догонять строй.

Кацуба подошел к базарному прилавку и сказал:

— Здорово, браток!

— Ишь, как тебя перекрестили!.. — восхищенно сказал инвалид.

— Не перекрестили, а перекрасили, — усмехнулся Кацуба.

— Один черт, — махнул рукой инвалид.

— Тоже верно, — согласился Кацуба. — Слушай, браток... А чего, эта краля тут больше не торгует?..

— Что за краля?

— Ну, которая тогда патруль звала...

— А, Наташка, эвакуированная... Нет. Она тут бывает редко. Только когда уж больно сильно прихватит. А чего?..

— Да так просто, — сказал Кацуба.

— Ты Наташку не тронь, — сказал ему инвалид. — Она и без тебя нахлебавшая. А ты мне, старшинка, вот лучше чего скажи. — Инвалид воровато оглянулся и зашептал: — Ты там у себя в роте мне какие-нибудь «прохоря» списать можешь? А то глянь, в чем хожу...

Он положил на прилавок ногу в разбитом солдатском ботинке и бурых обмотках.

— А я бы тебе папироски толкал по пятиалтынному...

— Чего ж ты с папиросок-то себе сапоги не купишь?

— Да ты что, чокнулся?! — презрительно сказал инвалид и убрал ногу с прилавка. — Перво-наперво у меня коммерция, сам видишь, мелкая... А за сапоги две — две с половиной тыщи не греши — отдай! А во-вторых... — И замолчал.

— А во-вторых? — сказал Кацуба.

— А во-вторых, я человек пьющий, — сказал инвалид печально. — И мне без этого никак нельзя. Я да шнапс — вот и вся семья... «А без шнапсу жизнь плохая, не годится никуда!..» — вдруг лихо пропел инвалид с тоскливыми глазами.