Записки от скуки - Ёсида Кэнко-Хоси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глубокое волнение вызывает и привычная утварь, что не имеет души и подолгу остается неизменной.
XXVII
Нет времени более печального, чем время после кончины человека. Пока длится «промежуточная тьма»,[72] множество родственников съезжаются в горы и, сгрудившись в тесной, лишенной удобства хижине, совершают посмертные обряды. Это очень хлопотно. Дни бегут быстро, как никогда. В последний день нет ни настоящего чувства, ни взаимных бесед. Каждый сам по себе забирает свои вещи, и все расходятся разными дорогами.
А по возвращении в родные дома их вновь ожидает много грустного. «Того-то и того-то, — говорят они, — нельзя делать ни в коем случае; а этого следует избегать». Чем бы это ни было вызвано, какими все-таки негодными кажутся мне в подобных случаях людские сердца!
Один за другим проходят месяцы и годы, однако не приносят они ни капли забвения, — и все же говорят ведь: «День за днем все далее покойный»,[73] поэтому, несмотря ни на что, нет уже и дум таких, как в те скорбные мгновения; смотришь, люди уже и о пустяках болтают, и шутят друг с другом.
Прах покойного погребен в забытых всеми горах. И вскоре после того, как придут поклониться ему в Установленный день,[74] надгробие порастает мхом, покрывается осыпавшейся листвой деревьев, ибо не бывает здесь других посетителей, кроме вечерней бури да ночной луны.
Хорошо, пока есть кому пожалеть и вспомнить усопшего. Но и эти люди, недолго пожив, умирают. Станут ли тогда скорбеть об усопшем потомки, которые и знают-то его только понаслышке?
Поэтому, коли над останками уже совершились поминальные службы, после никто уже и не ведает, что это был за человек и каково его имя. Только человек с чувствительной душой с грустью посмотрит на вешние травы, что восходят здесь. В конце концов и сосна, что стонала здесь под натиском бури, не дождавшись своего века, разделывается на дрова; и древнюю могилу распахивают под поле, так что от нее даже и следа не останется. Как это печально!
XXVIII
Однажды утром, когда шел изумительный снег, мне нужно было сообщить кое-что одному человеку, и я отправил ему письмо, в котором, однако, ничего не написал о снегопаде.
«Можно ль понять, — ответил он мне, — чего хочет человек, который до такой степени лишен вкуса, что ни словом ни обмолвился о снегопаде? Сердце ваше еще и еще раз достойно сожаления». Это было очень забавно.
Ныне того человека уже нет, поэтому часто вспоминаю даже такой незначительный случай.
XXIX
Двадцатого дня девятой луны по любезному приглашению одного человека я до рассвета гулял с ним, любуясь луной. Во время прогулки мой спутник вспомнил, что здесь живет одна женщина, и вошел к ней в дом в сопровождении слуги.
В запущенном садике лежала обильная роса. Нежно, неподдельным ароматом благоухали травы, и образ той, что сокрылась здесь от людей, казался мне бесконечно милым.
Некоторое время спустя мой спутник вышел, однако я, занятый своими мыслями, некоторое время еще продолжал наблюдать за хижиной из своего укрытия. Дверь опять чуть приоткрылась — хозяйка, по-видимому, любовалась луной.
Закрой она дверь и скройся сразу же, мне стало бы досадно. Но откуда ей было знать, что тут человек, видевший все от начала до конца? Ведь подобные опасения могут возникнуть лишь из постоянной настороженности.
Потом я узнал, что вскоре та женщина скончалась.
Когда нынешний дворец достраивался, его показали людям, знающим толк в старине. Они заявили, что придраться тут не к чему. Близился уже день переноса резиденции, как вдруг, осматривая новый дворец, Гэнкимонъин[75] соблаговолила заметить:
— Гребневидный проем во дворце Канъиндоно[76] был круглым, никакой выемки там и в помине не было.
Это, по-моему, восхитительно.
Ошибка заключалась в том, что здесь его сделали листовидным, с деревянным обрамлением. Ошибку исправили.
XXX
Раковина кайко похожа на раковину хорагай,[77] однако меньше ее по размерам и у устьица имеет узкую и далеко выступающую крышечку.
Кайко из бухты Канадзава провинции Мусаси, по словам местных жителей, называют энатари.
XXXI
Человек с плохим почерком, невзирая на это, засыпает всех письмами. Заставлять писать других, ссылаясь на то, что у тебя корявый почерк, — дурно.
XXXII
Один человек сказал мне: «Когда ты долгое время не навещаешь любимую женщину, то уже думаешь о том, как она на тебя негодует. Выказав ей свою небрежность, мучаешься тем, что нет тебе никакого оправдания.
И тут ни с чем не сравнимую радость приносит тебе ее письмо, где говорится: „Нет ли у тебя слуги? Мне не хватает одного“. Хорошо, когда у женщины такой характер!»
Действительно, это так.
XXXIII
Бывает, что неразлучный твой приятель вдруг меняется и начинает тебя стесняться. Некоторые говорят в таких случаях: «Ну теперь-то к чему это?» Однако мне такой человек представляется истинно прекрасным.
Бывает, что прекрасным может показаться и не столь близкий человек, если с ним немного поговоришь о том о сем.
XXXIV
Глупо всю жизнь истязать себя, не зная минуты покоя в погоне за славой и выгодой. Когда ты богат, тебе нужно защищать свою плоть. Богатство — это сводня, заманивающая бедствия и навлекающая беспокойства. Пусть после твоей смерти подопрут этими деньгами хоть Большую Медведицу — людям они ничего, кроме обузы, не принесут. И то, что глупцу они радуют взор и доставляют удовольствие, недостойно внимания.
Большие экипажи, откормленных коней, украшения из золота и драгоценных камней — все это разумный человек сочтет ненужным и нелепым.
Следует раскидать золото в горах, а драгоценности выбросить в бездну. Самый глупый человек — это тот, кто пленяется богатством.
Можно желать, чтобы не подлежащее погребению имя твое долго оставалось известным в мире. Но можно ль назвать выдающимися людьми одних только высокопоставленных и высокородных? Бывает, что даже последний дурак, ежели только он родился в знатной семье и к нему благоволит судьба, достигает высоких чинов и утопает в роскоши недосягаемой. И таких примеров много, когда выдающиеся ученые, мудрецы занимали низкие посты, да так и проводили свою жизнь, не встретив удачи. Второе место по глупости занимают те, которые единственно чего жаждут, так это высоких чинов и должностей.
А теперь хорошенько подумаем о желании оставить после себя славу человека незаурядного по уму и по душевным качествам. Что значит «любить славу»? Это значит радоваться известности среди людей. В мире одинаково не задерживаются и тот, кто хвалит, и тот, кто хулит. Да и те, кто слушает их, тоже скоро уходят из этого мира. Захочешь ли после этого кого-то стыдиться, кому-то быть известным? Хвала — это лишний источник хулы. Нет также никакого проку и в посмертной славе. Стремиться к ней — третья по счету глупость.
Однако если говорить об этом людям, которые, изо всех сил набираясь учености, желают преисполниться мудрости, то можно сказать так: где появляется мудрость, там и ложь, а таланты приумножают мирскую суету.
Внимать тому, что передают, познавать то, чему учат люди, не есть истинная мудрость. Что же можно назвать мудростью?
Хорошо и нехорошо суть одно и то же.[78]
Что же называть хорошим?
У истинного человека нет ни мудрости, ни добродетелей, ни достоинств, ни имени. Кто же знает его, кто расскажет о нем? И не потому, что добродетели он прячет, а глупость выгораживает. Это бывает потому, что грани между мудростью и глупостью, прибылью и убытком для него не было изначально.
Те, кто, предавшись омраченности, домогается славы и богатств, подобны перечисленным глупцам.
Все в мире — ничто; ничто не достойно ни речей, ни желаний.
XXXV
Некий человек пожаловался как-то высокомудрому Хонэну:[79]
— Во время молитвы «Поклоняюсь будде Амитабха»[80] меня клонит ко сну, и я пренебрегаю молитвой. Как мне от этого избавиться?
— Как проснешься, твори молитву, — ответил ему святейший.
Ответ, достойный уважения.
— Если думаешь, что возрождение в раю наступит — оно наступит; если думаешь, что не наступит — оно не наступит, — сказал как-то высокомудрый Хонэн.
Это тоже заслуживает уважения.
И еще он говорил:
— Если ты даже сомневаешься, то твори молитву — и ты возродишься.
И эти слова достойны уважения.
XXXVI
В провинции Инаба у одного праведника была красавица дочь. Много молодых людей сваталось к ней. Но эта девица питалась одними только каштанами и ни в каком виде не признавала риса. «Такая странная особа не может вступить в брак»,[81] — говорили ее родители и не отпускали девушку замуж.
