Утро моей жизни - Огультэч Оразбердыева

Точно так кричат мальчишки, стравливая собак. Притихший было пёс залаял громче и воинственней. Значит, не только шакалы и Конгурджа не спят по ночам, но и мама тоже…

Дыни начали созревать, и работы опять стало хоть отбавляй. Теперь мама не всякий даже день отпускала нас выкупаться.

— Дыни — это готовая и очень полезная пища, — говорила она. — Если не собирать их вовремя, они полопаются и начнут гнить.

Особенно часто дыни лопались по ночам. Мама уверяла: если кругом тихо, можно слышать, как они с треском раскалываются. Не убрать такую дыню сразу — она испортится. Вредили понемногу и шакалы, несмотря на бдительность Конгурджи. Словом, нужно было поторапливаться, чтобы сберечь то, что выросло.

Нуртэч, закатав рукава, работала очень споро, почти наравне с мамой. А от меня пользы, конечно, не много было, хоть и я старалась от сестры не отставать.

Проснёшься утром, а мама уже ходит по бахче, срывает треснувшие дыни. Мы начинаем перетаскивать их к шалашу. Сестра кладёт в мешок по четыре, а я только по две — больше не дотащу. Мама наполняет свой мешок почти доверху, взваливает на спину и идёт, согнувшись, к навесу. Смотрела я, смотрела и решила носить по три штуки. Протащила полпути и уронила. Дыни, которые и без того готовы были лопнуть от распиравшей их тугой силы, разлетелись на куски. Я — в рёв.

— Что случилось? — спрашивает издали мама.

— Дыни уби-ились!

Мама рассмеялась. Никогда прежде не слышала, чтобы она смеялась так звонко. Захохотала и Нуртэч.

— Надо говорить «разбились»! — сквозь смех поправила она меня.

Глядя на них, я тоже стала смеяться, хотя не очень-то поняла, в чем дело.

До полудня мы успевали перетащить к шалашу все сорванные дыни. В полдень пили чай. Потом мама и Нуртэч резали дыни ломтиками. Я укладывала ломтики под навесом сушить, вчерашние и позавчерашние подвешивала на верёвку. Закончив резать, мама и Нуртэч сплетали косички из того, что сушилось уже больше трёх дней. Руки и лица у нас всё время были вымазаны сладким, липким соком.

Так мы управлялись с треснувшими и повреждёнными дынями. Целенькие складывали штабелем под навесом, потом их выдавали колхозникам на трудодни или же увозили на продажу.

На нашем с сестрой попечении была ещё фасоль. За ней тоже нужен глаз да глаз. Чуть зазеваешься — она осыплется. Мы собирали фасоль через день. Подвяжемся фартуками и складываем в них набухшие стручки. Мама сушила их, шелушила, провеивала и ссыпала в мешки.

Как-то раз мама послала нас в село. Нужно было привезти кислое молоко для лапши. Мы поехали на ишаке и взяли с собой целый хурджин дынь в подарок бабушке Садап. Нуртэч села впереди, в седло, а меня мама посадила сзади, подложив для мягкости сложенный вчетверо мешок. Но только мы отъехали, мешок из-под меня выскользнул. Нуртэч успела подхватить его на лету и сунула в торбу.

Ишак шёл рысью, спина у него была тощая, торчали жёсткие, как камни, мослы. Каково мне было трястись на них! Я вцепилась в платье сестры и еле сдерживалась, чтобы голос не подать.

Наконец село завиднелось. Оно было знакомое и в то же время какое-то непривычное. Сначала мы разглядели двойную, с галерейкой посредине, мазанку Силапа, потом чётче обозначились другие мазанки. Наш домик показался мне самым маленьким и невзрачным.

Перед отъездом на бахчу мама скатала все кошмы, спрятала постели, Гельнедже Бибиджемал была на работе, поэтому мы заехали к соседке Огульбостан-эдже. У неё сидела бабушка Садап.

— Прибыли? — сказала она. — А я как раз думаю: сегодня к вам пойти или завтра? — и засмеялась, Потом говорит: — А ваш отец приедет осенью, когда хлопок побелеет. Передайте это матери, пусть готовит подарок за добрую весть? — и снова засмеялась.

В село забрела какая-то женщина, она назвалась гадалкой. Бабушка Садап спросила у неё, когда вернутся с фронта её внук и наш отец. Женщина посмотрела в зеркало (может быть, в оконное стекло, это всё равно) и торжественно объявила:

— Твой внук виден далековато. Зато сосед приедет, когда побелеет хлопок.

Бабушка Садап поверила и на радостях отдала гадалке все деньги, которые у неё при себе были.

Нам не терпелось свидеться со своими друзьями. Мы побежали к ребятишкам, за которыми «присматривала» Нургозель. Они нам обрадовались не меньше, чем мы им. Каких только игр мы не затевали! Купались, бегали, шуму было на всё село. До самого отъезда друзья не отходили от нас.

В обратный путь мы отправились, когда солнце уже перевалило за полдень. Как доехали, Нуртэч первым делом передала маме известие бабушки Садап. Вопреки нашему ожиданию, мама выслушала его без особой радости: наверное, не поверила гадалке. Постелив кошму у входа в шалаш, она стала раскатывать тесто для лапши. Нуртэч в это время кипятила воду в казане. Мы бросили туда две пригоршни недозрелой фасоли. Фасоль, хоть и недозрелую, нужно класть раньше лапши, а то не успеет свариться.

Наелись в тот раз так, что животы у нас вздулись. Кончив, все трое прилегли там, где сидели. Но верно говорят: «Лапшою будешь сыт, пока от порога дойдёшь до дальней стенки дома». Очень скоро мы опять почувствовали голод.

Вечером к нам пожаловал гость. Нуртэч уже спала. Мама при свете керосиновой лампы шила для неё платье из красного ситца. Конгурджа где-то вдалеке сипло лаял на шакалов. Я начала задрёмывать, как вдруг послышался скрип арбы. Кто-то голосом дедушки Ходжамурада сказал «дырт», лошадь стала, и приехавший согнувшись вошёл в шалаш. Это и был Ходжамурад-ага — он за дынями приехал. Дедушка поздоровался с мамой, спросил, как жизнь, как самочувствие, как мы.

Мама подала ему половинку дыни и нож. Нарезая дыню, Ходжамурад-ага стал ругать председателя.

— Только и знает: давай, давай! А работать не умеет, — сетовал дедушка Ходжамурад. — Если слушаться этого глупца, хозяйство развалим. Весной ему говорили: у пятой бригады земли истощённые. Лучше распахать новый участок здесь вот, возле бахчи. Нет, упёрся. Транспорта, дескать, кету, чтобы возить сюда людей. И велел сеять на прежнем месте. Теперь хлопок никак не может в рост пойти, и сорняки его душат. Вот посмотришь, ничего с того участка не получим. Зря только семена и труд затратили. Подумаешь, транспорта нет! Да каждый согласился бы на своём осле сюда добираться, лишь бы толк был, лишь бы не зря работать. А этот своё заладил: «Ничего не хочу знать, ничего не хочу слушать!»

Ходжамурад-ага стал вспоминать председателя, ушедшего на войну. Бот человек так человек. Внимательный, заботливый, работящий. И в хозяйстве понимал, как никто другой…

Я слушала, слушала да нечаянно села в постели.

— Аю, плакса, не спишь? — сказал мне дед. — Побрить голову?

Я тут же юркнула под одеяло.

Отведя немного душу, дедушка пошёл на бахчу. У входа в шалаш его поджидал Конгурджа. Он стал ластиться к хозяину, прижиматься к его ногам.

— Ну, ну, расчувствовался, — говорил Ходжамурад-ага. — Довольно, хватит, пошёл!

А сам всё теребил ему уши.

Складывая на арбу собранные дыни, дедушка спросил у мамы, в каком состоянии бахча. Мама сказала, что в хорошем, но все мы очень устаём.

— В добрые времена с таким делом и четверо мужчин не справились бы, — вздохнув, согласился Ходжамурад-ага. — Но нынче, видно, кроме тебя, дочка, некому здесь работать. Уж постарайся сохранить что можно. Нынешняя зима плохая будет, и дыни твои большим подспорьем окажутся для колхозников. Стану посвободнее — приеду, помогу, — добавил он.

— Всё бы ничего, — сказала мама, — управились бы как-нибудь сами. Но подходит время то ша́п варить и сёк. Понадобится много топлива. Хорошо, если кто-нибудь нарубит побольше колючки.

Под удаляющийся скрип арбы я заснула. Наутро первым человеком, которого увидела, был всё тот же дедушка Ходжамурад. Он приехал рубить колючку.

В конце июля два дня подряд дул жгучий ветер. Всё вокруг высохло и потрескивало, словно сгорало в пламени. Нигде нельзя было найти облегчения — ни в шалаше, ни в воде. Правда, и времени не было, чтобы отсиживаться в шалаше или в воде.

Конгурджа лежал в зарослях камыша, припав всем телом к влажной земле, и тяжело дышал, язык на сторону. А мы таскали дыни. Когда садились за полуденный чай, все косточки уже ныли от усталости и голова раскалывалась от зноя. Но после чая снова принимались за дело. Меня мама не очень нагружала; она надеялась в основном на помощь Нуртэч. И сестра, хоть и уставала смертельно, работу не бросала. Я уходила посидеть в тени, но скоро возвращалась: одной было скучно.

Мама говорила:

— Эта жара оттого, что всходит звезда Ялдырак[6]. Вот дать сейчас дыням воды — большая им польза была бы. Когда Ялдырак взойдёт, вода уже не нужна, тогда прохладней станет.

Бахчу поливали редко, а теперь и вовсе перекрыли арык. На просьбы мамы дать ещё один полив, отвечали, что вода нужнее хлопчатнику.