Кто следующий? Девятая директива - Брайан Гарфилд

— Конечно, я согласен. — В голосе не было досады: лейтенант знал ответ еще до того, как он задал вопрос. Но ему надо было соблюсти формальности. Каждый должен соблюдать формальности, подумал Лайм.

— Передайте Шеду Хиллу, я приеду, как только оденусь.

— Хорошо, сэр. До свидания.

Лайм перекатился набок, чтобы положить трубку. В комнату проникал слабый свет, идущий от открытой двери ванной. Он подумал о мертвой девушке и попытался вспомнить ее живую; скомкал сигарету и спрыгнул с кровати. Бев сказала:

— Не знаю, как у того парня, но твои реплики были прямо как повторный показ «Сети для ловли птиц».

— Убили человека.

— Я уловила. — Ее мягкое контральто стало еще глубже из-за ночного времени и сигареты. — Кого-нибудь из тех, кого я знаю? Знала?

— Нет.

— Теперь ты мужествен и молчалив.

— Только молчалив, — сказал он и натянул трусы. Затем сел, чтобы надеть носки.

Она опять забралась в постель и набросила на себя простыню и одеяло.

— Забавно. Нет двух мужчин, которые одевались бы в одинаковом порядке. Мой бывший мужик имел обыкновение начинать сверху вниз. Майка, рубашка, галстук, и только затем трусы, брюки, носки и ботинки. А еще я знала одного парня, который отказался от покупки облегающих брюк, потому что он сначала надевал ботинки, и они не пролезали в штанины.

— Неужели это правда? — Он прошел в ванную и ополоснул лицо холодной водой. Почистил зубы ее зубной щеткой и бросил взгляд на дамскую электрическую бритву, но решил, что побреется в офисе. Зеркало отражало мешки под глазами. «Все-таки, я еще не такой Старый, каким выгляжу». Он испытующе посмотрел в зеркало. Перед ним стоял большой, сонный блондин в духе Висконсина Свида, перешедшего перевал и немного потрепанного по такому случаю. Легкий намек на брюшко и неприятная белизна груди и рук. Нужно съездить на пару недель на Виргинские острова.

Он прополоскал рот, вышел из ванной и натянул рубашку. Бев выглядела так, как будто она уже заснула, но тут ее глаза медленно открылись.

— Я думала, ты предпочитаешь быть рыцарем плаща, а не кинжала.

— Так оно и есть. Вся моя деятельность состоит в перекладывании бумажек.

— Понятно. Ты посылаешь девушек, чтобы их убивали вместо тебя.

Он подтянул брюки и добрался до галстука. Бев села, состроив гримаску. Ее красивые большие груди лежали слегка несимметрично.

— Я думаю, тебе лучше немного позавтракать. Не стоит рисоваться перед трупами на пустой желудок.

— Я могу обойтись тостами и кофе.

Она не была высокого роста, но выглядела высокой: отлично сложенная девчонка с длинными ногами, крепкими крутыми бедрами и с изрядной долей лукавства на лице. Рыжевато-коричневая, веселая, всегда в хорошем расположении духа.

Она была женщиной, которую он любил бы, если бы мог любить. Она прошла на кухню, на ходу подпоясывая махровый халат. Ей хотелось быть полезной ему, ее всегда отличала эта черта — стараться быть полезной: она была дочерью вдовца.

Он надел свой ворсистый коричневый жакет и легкие кожаные туфли и последовал за ней на кухню. Поцеловал в затылок: «Спасибо».

10:35, стандартное европейское время.

Раздался стук в дверь, и Клиффорд Фэрли оторвался от газеты. Глазам потребовалось некоторое время, чтобы сосредоточиться на комнате — как будто он забыл, где находится. Гостиную отличало утонченное изящество, присущее концу XIX века. Мебель в стиле королевы Анны, Сезанн, стол работы Буля, широкое пространство персидского ковра, расстилавшегося до тяжелых двойных дверей. Это была квартира, в которую только что избранный президентом Фэрли допускал немногих репортеров, так как он понимал, что большинство журналистов не жалует любого политика, который, оказывается, знает, в каком веке сделана окружающая его мебель.

Стук повторился. Фэрли проковылял к двери. Он принадлежал к тем людям, которые сами открывают собственные двери.

Это был Лайом МакНили, его правая рука, стройный, в костюме от Данхилла. Стоявший за ним в прихожей человек из Секретной службы поднял глаза, кивнул и отвел взгляд. Войдя в комнату, МакНили захлопнул за собой дверь.

— Доброе утро, господин президент.

— Пока еще не совсем президент.

— Я тренируюсь.

Вместе с МакНили в комнату проник запах дорогого одеколона. Клиффорд Фэрли расположился на диване времен королевы Анны и показал ему рукой на кресло. МакНили сжался, как будто в нем не было костей, и сильно откинулся на спинку, скрестив длинные, как у кузнечика, ноги.

— Ну и погодка.

— Однажды, очень давно, я провел зиму в Париже. Я не могу припомнить, чтобы солнце появилось хоть раз в течение пяти месяцев с октября до начала марта. — Это был тот год, когда он проиграл кампанию за переизбрание сенатором от Пенсильвании. Второй удар нанес президент, послав его в Париж посредником с миротворческой миссией.

МакНили выпрямил ноги с видом человека, вынужденного вернуться к деловому разговору. Из его кармана появилась записная книжка.

— Сейчас примерно без четверти одиннадцать. В полдень у нас назначена встреча с представителями Общего рынка, а затем ленч с Брюмером здесь, в отеле, в час сорок пять.

— Полно времени.

— Да, сэр. Я только напоминаю. Вы не должны появиться на встрече в таком виде.

На локтях жакета Фэрли были нашиты кожаные заплаты. Он улыбнулся.

— Может быть, мне и следует. Я являюсь эмиссаром Брюстера.

МакНили рассмеялся в ответ.

— Пресс-конференция в четыре. Они главным образом будут спрашивать о планах поездки в Испанию.

В этом заключалась суть дела — поездка в Испанию. Все остальное — рекламные трюки. Насущное значение имели эти испанские базы.

МакНили сказал:

— И кроме того, они хотят увидеть вашу реакцию на вчерашние выпады Брюстера.

— Какую реакцию? Для Брюстера это была чертовски умеренная речь.

— Вы собираетесь так сказать? Жаль. Это был бы хороший шанс сделать несколько острых замечаний.

— Я не вижу повода распаляться, и без того слишком много ненависти в сегодняшнем мире.

— И львиная доля ее исходит от этого дерьмового Наполеона в Белом доме. — МакНили имел степень доктора философии, он работал в Оксфорде, написал восемь томов работ по политологии, служил при двух администрациях — при одной в кабинете — и он упорно называл действующего президента Соединенных Штатов «этот вздорный жулик» и «тупица на Пенсильвания-авеню».

В таком определении была доля истины. Президент Говард Брюстер лучше справлялся с ответами, чем с вопросами, он обладал складом ума, для которого упрощения типа «А почему бы и нет» выглядели очень привлекательно. Брюстер являлся невероятно совершенным олицетворением взглядов той значительной доли населения, которая все еще томилась надеждой на победу в войне, уже давно проигранной. Для искушенных, но склонных к поспешным выводам, он являлся символом неандертальской политики и простоты, достойной девятнадцатого века. Брюстер часто поддавался как эмоциональным взрывам, так и политическому солипсизму; судя по всему, его взгляды перестали меняться с того времени, как союзники победили во второй мировой войне. И во времена, когда решающее значение приобрела внешняя сторона и кандидат мог быть избран только потому, что он хорошо держался в седле, полное отсутствие рисовки у Брюстера превратило его в полный анахронизм.

Но такая характеристика Говарда Брюстера была бы неполной. Она не учитывала того факта, что Брюстер был политиком в том же смысле, что и тигр является созданием джунглей. Погоня за президентством стоила Брюстеру почти тридцати лет мучительного восхождения по партийной лестнице, вереницы обедов в поддержку различных фондов и политической игры в сенате, где он заседал четыре срока подряд. Кроме того, безответственная администрация и неуклюжее правительство, которое МакНили порицал с таким уничижительным сарказмом, не были созданием Брюстера. Говард Брюстер был не столько их архитектором, сколько типичным и неизбежным продуктом.

Не стоило безоглядно порицать Брюстера. Он не был ни худшим президентом в истории Америки, ни всеобщим любимцем, и результаты выборов это показали: Фэрли скорее не победил на выборах, а избежал поражения, причем с очень небольшим перевесом: 35 129 484 к 35 088 756. Тогда обрушилось сумасшествие пересчета голосов, сторонники Брюстера до сих пор оспаривали результат голосования, заявляя, что лос-анджелесская бюрократия приписала в пользу Фэрли голоса всех покойников с Лесного кладбища и со дна Тихого океана. Но ни официальные власти, ни доверенные лица Брюстера не смогли представить доказательства этих голословных утверждений, и, насколько было известно Фэрли, это не соответствовало действительности. Во всяком случае, мэр Лос-Анджелеса не питал к нему таких горячих симпатий ни в малейшей степени.